Мне снилось море.
Грохот прибоя, зеленая вода, белые узоры пены. Запах водорослей. Соль на губах. Крики чаек. Бледное небо распахнуто от колокольни на острове Ре до бастионов Шен и Сен-Николя в Ла-Рошели. Словно часовые, бастионы защищают ла-рошельскую гавань. Шен с такого расстояния – не выше шахматной туры, а Сен-Николя не толще свечи. Глядеть на бастионы всегда приятно. Сердце наполняется надеждой – Ла-Рошель взять невозможно.
Это знают все. И на острове Ре, где живу я, и в Ла-Рошели. Стена десятифутовой толщины окружает город, а между Сен-Николя и Шеном в случае чего можно натянуть громадную цепь – и в гавань не проскользнет ни одна шхуна или галера.
Не раз и не два католики обломали себе зубы о ла-рошельские башни и равелины.
Сен-Николя расплывается в солнечном мареве, но я смотрю не отрываясь, в который раз любуясь сизо-серым камнем, прямыми углами и зубчатой его вершиной. Мне кажется, что бастион защищает меня лично. Ведь день Святого Николая, девятнадцатое декабря – день моего рождения. Зима 1608 года была самой лютой из тех, что помнят старики. Именно из-за этой стужи мне удалось благополучно появиться на свет – повивальная бабка пошла по льду залива Луа, чтобы спрямить путь до нашего дома. Лед трещал, но выдержал. Повитуха успела, и матушка счастливо разрешилась от бремени.
Наши пастыри не признают поклонения святым. Но нельзя заставить рыбаков перед выходом в море отказаться от молитвы Святому Николаю – чтобы миновать штормы и мели, благополучно вернуться с уловом.
Мой отец никогда не забывал поблагодарить святого – и единственный выжил в страшной буре, разбившей шхуну «Веселая селедка» десять лет назад у берегов Олерона. Ему придавило мачтой ногу, колено перестало сгибаться, и рыбацкий промысел пришлось бросить. С тех пор он стал выращивать и собирать устриц на обширных мелях, что окружают остров. Каждый день на своей плоскодонке он отправлялся на устричную делянку и возвращался с корзиной отборных раковин величиной с лошадиное копыто.
Мои братья Гаспар, Рене и Юбер помогают ему – мастерят ловушки из прутьев и обломков черепицы, собирают молодь, чистят делянку от водорослей. У меня получается даже лучше, чем у братьев – недаром меня назвали в честь покровителя моряков.
– Николь! Нико-о-о-оль! – голос матушки далеко разносится над водой. Не поворачивая головы, я вижу ее мысленным взором – ветер треплет лопасти туго накрахмаленного чепца, игриво вытаскивает тщательно заправленные колечки светлых волос. Она улыбается – улыбаются серые глаза, легко взлетают светлые брови, – и вновь убирает волосы под чепец, перехватывает тяжелую корзину. Уже успела на рынок.
Попрощавшись с Сен-Николя, я разворачиваюсь и бегу к матушке. Любопытно, что в корзине? Курица или окунь? Только бы не окунь – ненавижу чистить рыбу. Уж лучше ощипать пяток куриных тушек.
Мне везет – заглядывая в корзину, вижу белые перья – сегодня не придется возиться с чешуей! Матушка легонько прижимает мою голову к своему переднику – шероховатость полотна, хранящего горячий утренний душок утюга, почти вытесненный запахами рыбы и базилика, тепло маминой руки… Эта короткая ласка еще тает на моей щеке, когда я просыпаюсь.
Нет ни моря, ни неба. Ни мамы.
Розовая полоска зари со всех сторон сжата нависшими крышами. Над водостоком-горгульей догорает утренняя звезда, чудом увернувшаяся от уродливых челюстей.
Больше всего мне не хватает неба. И воздуха. Вместо просторов острова Ре – с его белым песком, синей гладью океана, сосновым и вересковым духом – тесные щели кривых улиц. Задерешь голову – тут же вымокнешь: жильцы верхних этажей без церемоний выплескивают ночные горшки прямо на мостовую, не дожидаясь тележки золотаря, проезжающей по утрам.
