Взлетающий самолет есть любимое зрелище нормальных мужчин.
Натапов нормальный.
Ему за тридцать, он строен, рыж, не курнос, глаза у него серые, немного навыкате, и в них еще полно воображения и алчного молодого любопытства. Кириллом зовется он по паспорту, Киром или Кирюхой кличут его друзья, Кириллом Олеговичем величали на фирме «Верста», где до недавнего времени он доходно и уважаемо трудился инженером и где внезапно для всех сотрудников положил на стол гендиректора заявление об уходе.
В старом добром Шереметьево он сидит за квадратным столиком у панорамного окна ресторана «Седьмое небо», что на седьмом этаже, общается с Левинсоном и краем глаза наблюдает за летным полем. За стеклом майское утро с легким солнцем, зелень дальнего леса и абсолютная воздушная прозрачность. Разговор с Левинсоном финальный, итоговый, разговор, можно сказать, навсегда, но даже в такие минуты Натапов не может отключить интерес от самолетов.
Когда брюхатые сигары с рыком и свистом разгоняются по полосе и, наддав решающего газа, срываются с земного шара в пространство, он замирает от восторженного укола в сердце. Он, многажды летавший в командировки, восхищается хищной красотой летательных аппаратов и одновременно сопереживает взлетному ужасу тех, кто сейчас в самолете, закрыв глаза, держится за ручки кресел и уповает на Бога, черта и всех оставшихся на земле. Он сопереживает, сочувствует, примеряет ощущение на себя и приходит к тому, что все это тоже очень похоже на кино. «Вся жизнь – кино, и люди в ней – массовка», – повторяет про себя Натапов, передергивая классика.
– Киг, ты меня слышишь? – окликает его, сильно картавя на «р», Левинсон.
– Слышу, Саня. Наливай.
Перед ними на льняной, с белошвейным узором скатерти среди зеленых салатов и цветастых закусок стоят ополовиненный пузырь коньяка и пластмассовый фугас «Пепси»; Левинсон пьет коньяк, Натапов вынужденно потягивает сладкую шипучку. Он с радостью, вернее, с горя надрался бы напоследок с другом. Он не очень любит пепси, но минералки в ресторане с утра не оказалось, а соответствовать товарищу он не может, поскольку сам привез его в аэропорт на своем «Фокусе» и, проводив до самолета, должен будет пробираться обратно через своры жаждущих ментов.
За окном взлетает очередной боинг: отлепившись от земли, он крутой свечкой устремляется к зениту.
Чистое кино – снова приходит в голову Натапову. Кино, в котором есть сюжет и счастливый конец. Или не счастливый, или даже совсем несчастный – с катастрофой, кровью, криками, воющими сиренами спасателей – если так потребует жизнь или его натаповская фантазия. С жизнью Натапов ничего поделать не сможет, она, хитроумная, распорядится сюжетом так, как угодно ей, со своим воображением он волен делать все что захочет. Ну, почти все, без перебора. Какая понадобится развязка, такую и напишем, и пусть снимают, самонадеянно заключает он и ловит себя на том, что вместо внимания Левинсону снова съезжает мыслями на кино, и это не есть хорошо.
«Не сходи с ума», – одергивает он себя, но сразу спохватывается, что не совсем понимает, в чем смысл такого себе приказания. Как можно сойти с ума от того, что для тебя самое интересное, что с некоторых пор стало смыслом твоего существования? Возможно ли? Хотя, если уж суждено сковырнуться рассудком, разве не милее сделать это на любимом деле?
– Киг, – слышит он голос. – Ты хотел что-то сказать.
Левинсон солиден, огромен, черноволос и неиспорчен: в свои тридцать три он, чуть что, как мальчик заливается краской. Он поднимает переполненную рюмку, бурые капли, перебираясь через край стекла, ползут по его пальцам; он вопросительно смотрит на Кирилла.
