These dreams are not mine[1].
Мне приходится повторять это про себя всякий раз, как я закрываю глаза. Иногда я слышу это даже во сне – или говорю. И тогда кто-то вдруг произносит эти слова вслух, пробираясь между розоватых теплых стволов, уходящих к небу.
Белое солнце уже скрылось, но красное еще висит над лесом, бросая длинные багровые тени поперек тропы. В короткий час между дневной жарой и ночным холодом его отсветы ложатся на всё вокруг, и мир кажется залитым теплой живой кровью.
Сквозь гладкую кору хондров проступают узловатые жилы, по которым течет густой алый сок. Если положить ладонь на ствол, можно почувствовать, как жилы пульсируют – доверчиво и беззащитно, как ямочка в середине груди между ребрами, куда помещаются только два моих пальца, средний и безымянный. Но у меня нет рук, чтобы это почувствовать.
Я втягиваю воздух; в голову ударяет резкий запах свежей смолы и перьев. Тропа уходит направо, я сворачиваю налево, петляю, чтобы не потерять след. Деревья здесь растут гуще. Сквозь кроны едва пробиваются последние лучи красного солнца, ничего уже толком не освещая. Но я всё равно нахожу то, что ищу. В багровых сумерках глубокие царапины на хондровых стволах кажутся рваными ранами; алая смола запекается по краям, не давая дереву истечь соком.
Я знаю, что́ означают эти царапины, хотя вижу их впервые: на закате сюда приходят пастись глоки.
Острые боковые перья вспарывают кору. Мощные синеватые клювы раскрываются, ловя густые теплые капли. Но смола хондра быстро затвердевает, и глокам приходится переходить к новому дереву. Несмотря на размеры – взрослый глок больше и выше меня раза в полтора, – двигаются они бесшумно и быстро. Выследить их можно только по кровавому следу, который они оставляют на хондровых стволах.
Судя по обилию царапин на разной высоте, я иду по следу самца с птенцами. Едва оперившихся глоков выводят пастись самцы – подальше от гнезда, чтобы самка могла набраться сил в безопасности. Боковые перья взрослого самца достигают метра в длину и легко разрезают даже кость; трехгранный клюв пробивает ствол дерева насквозь. Но каждый птенец – это два-три толла нежного мяса и целый мешок разноцветных шелковистых перьев, из которых плетут одеяла, чтобы согреться ночью.
Впереди за деревьями чуть слышен клекот: птенцы еще совсем маленькие и не приучены пить бесшумно, как взрослые. Это значит, самец настороже. Его надо заметить первым, иначе охота закончится быстро и не в мою пользу.
Осторожно обхожу прогалину, на которой пасутся птенцы. Глоки не чувствуют запахов, но отлично слышат малейшие шорохи. Клекот раздается совсем близко, прямо за толстым стволом справа от меня. Запах теплых перьев заполняет меня целиком, заслоняя весь остальной мир. Я делаю шаг вперед – и чувствую, как мое плечо скребет по стволу: шшш-шш-ш…
Тело разворачивается само – так резко, что я с трудом удерживаю равновесие. Взрослый самец стоит прямо передо мной, склонив голову набок и подняв длинные боковые перья со стальным отливом. Клекота больше не слышно: птенцы наверняка уже сгрудились под деревом, топорща перья и раскрывая острые трехгранные клювы. Убежать они еще не могут, так что самец будет атаковать.
Fuck.
Боковые перья со свистом разрезают воздух. Я едва успеваю отскочить, натыкаюсь спиной на дерево, падаю, откатываюсь в сторону – мощная когтистая лапа вспарывает землю, рассекая корни. Вскакиваю, путаясь в конечностях; перья самца мелькают прямо перед моими глазами. Отшатываюсь – и опять натыкаюсь на дерево за спиной. Самец не случайно привел свой выводок на эту прогалину: он знает здесь каждый кустик.
