Лет мне тогда было поменьше, чем сейчас, только с армии пришел. И глухие безлюдья тогда не избегал, а скорее приветствовал. Хорошо было мне одному вдали от городской суеты, идеологического маразма и торопливой меркантильности. Чтобы встречать одинокие рассветы на тихом озере в легкой тоске, граничащей с восторгом. Уходить теплой тропой в падающий закат, в запахи живицы и багульника, в гул сосновых боров и тишину черных междюнных озер. Просыпаться ночью в тревожное полнолуние под пристальным взглядом Селены, пришедшей из темных дней Гекаты. Наблюдать в ослепительном инферно обнаженных ведьм на шабаше. А то и Маргарита – сподвижница Мастера – спустится по лунной дорожке в лукавой наготе и ведмячьей раскосости. Подмигнет эротически и… пошлет подальше самой, что ни на есть, площадной бранью… Словом, чего только не случается, когда бываешь один в лесу или в ледовой пустыне водохранилища несколько дней и ночей… И на льду ночевать тоже приходилось, чтобы не месить многие километры сырого снега к ночлегу и обратно. К тому же ночью, случалось, попадался на щучьи жерлицы налим, если опустить живцов на дно, а едва зарумянится рассвет, судак начинал поднимать флажки, да все тяжело-литой – за четыре с лишком кило… После судаков уже щуки выходили, хватая с веселой злостью живцов-сорожек и раскручивая со свистом катушки жерлиц.
В этот яркий и тихий день я открывал для себя новые места. На открытой Волге-водохранилище постепенно исчезли затопленные дубовые и березовые рощи, сгнившие на корню или спиленные по уровню льда. Крупный хищник, придерживающийся ямных коряжников, куда-то ушел. Ушел и я с привычных и щедрых на рыбу волжских плато, пусть и выдуваемых насквозь ледяными ветрами.
Меня давно манили лесистые острова, за которыми скрывались широкие и узкие протоки. И вот я уже здесь. Ослепительно белая протока безлюдна и непорочно чиста, без единой лунки. Это как раз для меня… Пробурив пару лунок у сухого дуба, вмороженного в лед, опускаю белую «капельку» с полукольцом мотыля. Едва мормышка начала опускаться ко дну, кивок вдруг замер и выгнулся вверх… Тук! – отдалось в руке. В полводы начала брать мелкая и средняя сорожка-плотва. Затем поклевки последовали уже у дна, а потом прекратились вовсе. Что-то произошло там, подо льдом… Но теперь у меня уже достаточно много шустрых и сильных живцов, блестевших темным серебром. Пора выставлять жерлицы.
Только я начал опускать живца на тройнике в лунку, как последовал сильный толчок, и рука сама поддернулась кверху, повинуясь инстинкту щукаря-добытчика. Есть!.. На леске упруго и властно осаживалась крупная рыбина. Она была столь упорна, что пришлось отпускать леску под ее яростным напором. Вскоре на льду забилась щука, желтобрюхая и яркоглазая, с алыми как у сороги плавниками.
День прошел в ловле плотвы-сорожки, нередко – с рукавицу размером. Попадались и мерные окуни. Но парадным выходом были щучьи подъемы. На белой чистой протоке вдруг загорался флажок жерлицы и трепетал на ветру. Этот простой вскид кусочка алой ткани был необъяснимо завораживающим. Он словно связывал тебя какими-то нитями с Вселенной, лежащей подо льдом. Там шла своя жизнь, и черные тени мелькали среди позеленевших коряжин, словно среди щупалец осьминога. Копошился рак, перекусывая клешнями трупик снулой рыбки. Блестел бочок красноглазой сорожки, но тут открывалась жадная пасть и смыкалась, поднимая кверху череду пузырей. Прыскала по сторонам стайка полосатых окуньков, охотясь загоном, и затем чавкала жадно на мелководье нежными мальками-верховками. Там, подо льдом, существовал другой мир. И ты к нему был причастен именно через упругий и азартный вскид пружинки с флажком. На леске бились матерые щуки, а потом сгибались и разгибались на сухом снегу в яростной мускульной силе, сахарясь инистой крошкой.
