Мерзкое ощущение полной ненужности после долгих лет службы. Квартира лишившаяся одного из своих постояльцев и ставшая вдруг холодной и неуютной. Стоящая одиноко на низком журнальном столике початая бутылка виски, что так и не смогла избавить от гадкого ощущения внутренней опустошённости. Он смотрел на пустой стакан и единственное, что приходило ему в голову, это напиться и отправиться бродить по ночным улицам в поисках неприятностей. Часы на стене с холодным спокойствием равнодушного механизма мерно отсчитывали секунды ставшей вдруг никчёмной его жизни. И причиной всего были лишь два слова на бумаге – «Ты уволен».
– Ты уволен, – сквозь зубы выдавил он, глядя на приговор всей его карьере.
Один в обычной комнате, а вокруг – полки с книгами, два торшера и недавно приобретённый телевизор – всё на своём месте. Всё, что создаёт уют и наполняет жизнь радостью. Но кто бы мог подумать, что в один миг это всё может стать напоминанием о потере и будет так больно ранить душу.
«А есть ли эта душа? – он снова смотрел на полупустую бутылку. – Кто нам об этом сказал? Пастор в церкви? Он что, видел эту самую душу? Прочёл в книжках? А тогда кто, чёрт побери?! Кто?!»
Он налил себе полный стакан янтарного напитка, повертел его в руке, разглядывая, как сквозь призму, оранжевый торшер на серебристых ножках, и залпом выпил. Напиток обжёг горло, попал в желудок, но не потёк привычным приятным теплом по телу, а так и остался лежать плотным комком внутри, скованный горечью и обидой. Обида жгла сердце и требовала выхода. Он отставил стакан, встал с низкого дивана бежевого цвета в стиле футуризм и направился к выходу.
– Проклятие! – его серый плащ никак не хотел сниматься с вешалки и он потратил несколько минут чертыхаясь, прежде чем понял, что один из рожков вешалки немного открутился и петелька плаща попала точно в образовавшуюся щель.
Он надвинул шляпу на самые глаза и, хлопнув дверью, вышел на улицу.
Одинаковые дома из коричневого кирпича тянулись длинным рядом вдоль улицы. Сквозь занавешенные окна пробивался свет, падая причудливыми пятнами на булыжную мостовую, а обитатели, что прятались за стенами своих уютных жилищ, собирались поужинать или просто мирно отдохнуть от дневных забот. Когда-то и он спешил домой после службы, чтобы вот так же, как и они устроиться в кресле, раскрыть газету и, изредка отрываясь от чтения, кидать взгляд на хлопочущую на кухне любимую женщину. Сколько они прожили вместе, он сейчас старался не вспоминать – его больно ранил любой, даже самый незначительный эпизод, всплывающий в памяти. Он глубже надвинул шляпу на глаза и ускорил шаг. Прохожие сторонились его, но некоторые здоровались и даже задавали обычный вежливый вопрос:
– Как дела?
– Как дела? – смотрел он себе под ноги. – Как дела? Как вот эта куча собачьего дерьма, в которую я чуть не наступил. Как вот эта мерзкая старуха из дома номер тридцать четыре, вечно сующая свой нос в чужую жизнь. Да, как вот эта ободранная кошка, роющаяся в мусорном баке. Вот такие мои дела.
Брусчатка сменилась асфальтом и он вышел на центральную улицу, где был встречен шумом машин, яркими огнями витрин и вывесок магазинов и радостными лицами прохожих, праздно прогуливающихся по вечернему городу. Он ещё больше спрятал взгляд, стараясь не смотреть вокруг, чтобы не дать обиде выйти наружу и не накинуться на кого-нибудь из этих, вечно довольных жизнью с приторными улыбками на лицах.
– Изображают довольство жизнью, – мрачно глянул он на веселящуюся компанию молодёжи, – клоуны. Скоро вас, сосунков, заберут в армию и научат, как правильно жить.
