What is a youth? Impetuous fire.
What is a maid – ice and desire.
Мизансцена: незнакомцы
>1
Глава 1. Золотая молодежь на Воробьевых горах
«Наше поколение родилось злым.
Те улыбки, которыми мы обмениваемся между собой, кто скажет – какие из них искренние? Нам так часто приходится смеяться через силу, что притворство стало реальностью, а реальность – притворством. Но я не готова платить эту цену за расположение окружающих. Отсутствие необходимости лезть по головам – редкость в этом мире, и я довольна одним тем, что она у меня есть».
– Чего ты там пишешь?
То, что всякий раз, когда Катя садилась за свой дневник, забившись куда-нибудь в угол аудитории, где, как она рассчитывала, никто ее не найдет, а если и найдет, то не станет преодолевать такой путь с тем одним, чтобы до нее докопаться, рядом возникал чей-то любопытный нос, неизменно выводило Кожухову из себя. Таким образом, дневниковая терапия не только не снижала стресс, но и становилась причиной раздражения, подчас граничившего с бешенством.
Катя захлопнула тетрадь прежде, чем Лыгина успела что-либо рассмотреть.
– Расписываю в подробностях, как вы меня все достали, – едко ответила Кожухова, встречаясь с насмешливым взглядом подруги.
– О-о! – протянула Марина. – И много выходит?
Катя демонстративно пролистала толстую тетрадь на пружине, в которой откровения мешались с лекциями по старопровансальскому языку, информатике и бог знает чему еще. Марина фыркнула и упала рядом. Будто в насмешку над перфекционизмом, с которым Катя следила за своими вещами и рабочим местом, Лыгина выудила из своей сумочки потасканную тетрадь, хранившуюся в скатанном виде. То была легендарная тетрадь. В ней не было полей, лекции по языкознанию перемежались с семинарами по латыни, неприличными карикатурами на де Соссюра и короткими переписками между строк. Местами в лекции волнами плясавшие по строчкам, графически обозначая те дни, когда Марина после гулянки была не совсем в себе, вклинивались многоточия – девушка просто пропускала места, которые не успевала записывать. Главной прелестью этой тетради было то, что МГУ она посещала уже год и наглядно демонстрировала абитуриентам, что бывает, когда пытаешься вместить в себя все, чем забивают голову на первом курсе. При всем при этом, когда кому-то из профессоров взбредало в голову собрать у студентов конспекты, Марина не переписывала ни строчки. Не испытывая ни малейшего стыда, она сдавала тетрадь в том растрепанном виде, в котором она пребывала, смятая небольшой кожаной сумочкой, и, сколько бы ее ни просили задуматься о внешнем виде ее конспектов, Лыгина, проявляя несвойственное ей постоянство, отказывалась заводить новую тетрадь.
– Чего ты сюда приперлась? – спросила Катя, со смесью смущения и брезгливости смотря на растрепанную обложку тетради Лыгиной.
– Жить не могу – хочу про семяологию Отсоссюра узнать.
– Тогда тебе в банк спермы.
Среди немногих близких подруг Кати Лыгина была единственной, кто учился на другом факультете, на переводческом, но, видимо, и там было скучно до безумия, поэтому Марина то и дело заявлялась к ним на пары. Первое время все были уверены, что с таким поведением она вылетит на первой же сессии, но, как оказалось, европейское образование чего-нибудь да стоит, и она, отнюдь не искрившая тягой к знаниям и при этом обладавшая поразительной бестактностью, закрылась без всяких проблем, хоть и на тройки. Со временем ее патологическая неспособность оправдывать хоть какие-то ожидания старшего поколения, заложенная в характере и ставшая частью несущей конструкции тяга делать все вопреки правилам и условностям стали столь обыденными, что ее беспардонность стала даже нравиться. Смирение, с которым преподаватели встречали ее появление, Марина называла «лыгинским синдромом».
