Стоит только задуматься, что вы хотите сказать о Джейн Джекобс, – и сразу же задаешься вопросом, как бы она на это среагировала.
Вам бы вряд ли захотелось ввязаться в спор с Джейн: она могла переспорить любого. В словесном поединке она была непобедима. В тридцать лет, то есть задолго до создания «Смерти и жизни больших американских городов», она написала провокационную статью для крупного журнала, издатель которого поинтересовался достоверностью ее информации. Когда они встретились, Джейн защищала свой текст, «перечисляя факты и наблюдения из первых рук»[1]. Позже она спросила симпатизирующего ей коллегу, почему он не заступился за нее. Тот ответил: «А незачем. Бедняга [издатель] подумал, что попал под бензопилу».
Можно сказать, что Джейн Джекобс не выносила дураков, и это верно. Но нет – вы так не скажете, ведь это ужасное клише, а вам не захочется произносить клише перед Джейн. Вам захочется быть на высоте. Если ваши доводы неубедительны, вам не хватает точного примера, ваша точка зрения не ясна, вы, вероятно, не пожелали бы это продемонстрировать. Потому что если бы вы это сделали – за кухонным столом в ее доме в Гринвич-Виллидж, или позже, в Торонто, или на общественных слушаниях, или среди ученых – она бы вас просто уничтожила. «Бывают поводы не соглашаться с Джейн Джекобс, но не так много, как кажется, – писал Роджер Сейл в The Hudson Review в 1970 году, – потому что, по ее собственным словам, она практически всегда права, и настоящие вопросы возникают, когда вы начинаете размышлять, а что же она упустила?»[2]
Джейн – как все ее звали, включая троих детей – написала семь книг, спасала городские районы, останавливала строительство скоростных дорог, ее дважды арестовывали, она нежилась в лучах обожания со стороны легионов поклонников, провела миллион дискуссий и дебатов за кухонным столом, которые всегда выигрывала. По крайней мере в последние годы – хотя есть все основания полагать, что все это восходит еще к начальной школе, – она неизменно главенствовала в разговоре. Она слушала, отвечала, спорила. Она думала о том, что хотела сказать, и говорила это. Не приукрашивая, не смягчая. Просто говорила. Назовите ее хоть жестокой, хоть честной. Кто-то однажды сказал о ней: «Какой прекрасной, милой бабушкой ей никогда не бывать»[3].
Джейн была совершенно нормальной, здоровой и счастливой во всех самых важных смыслах. У нее были друзья, которые ее любили. Она хорошо к ним относилась, была доброй и любящей. Она могла быть игривой и даже дурачиться: по меньшей мере однажды корчила смешные рожи на камеру. Когда вы с ней здоровались, она крепко вас обнимала. Она отрывала время у письма – самого важного занятия в ее жизни, – чтобы помочь своим детям, друзьям, соседям. Но она всегда говорила то, что думала; она не знала, как можно иначе. Однажды, когда Джейн в очередной раз сказала то, что думала, журналистам The New York Times, редактор журнала, в котором она работала, произнес: «Полагаю, вам действительно не следовало высказываться…»[4]
Итак, встает законный вопрос: всегда ли она была такой? Или это черта характера, развившаяся со временем? Может быть, она проявилась только после того, как первая книга ее прославила? Или после переезда в Торонто, когда она стала для этого города знаковой фигурой, перед которой преклонялись? Маска ли это, которую известная персона порой надевает на себя и с которой срастается с годами? Или она всегда была такой?
