Лондон, лето 1715 года
Пальцы тянулись к обнаженному плечу – шаль соскользнула от любовной дрожи, которой была охвачена его милая Нэнси. Глаз он не открывал, но и так видел: мягкая, сливочного оттенка кожа, узкая ложбинка меж упругих грудей, в ложбинке – миниатюрный медальончик, им же и выкованный; да, в этой тесной теплой ложбинке, в целости и сохранности. Они с Нэнси целовались в яблоневом саду на краю родного села; занималась золотая весенняя заря. Было зябко; из разъятых на мгновение губ вырвался пар, яблоневый цвет розовел под ногами, точно конфетти. Он знал: Нэнси мечтает о россыпях конфетти в день свадьбы.
Она потупилась; он ощутил теплую ладошку на своем возбужденном…
– Марвелл!
Крик ворвался в мечты, Нэнси растаяла…
Кузнец очнулся.
– Тут я, мистер Фэннинг! – отозвался он, перекрывая лязг молота по наковальне. Однообразная это работа – бить по полосе металла, потому он и забылся, позволил мыслям унестись в Беркшир, где ждет Нэнси. И будет ждать до следующей осени, до сбора урожая. Если к тому времени кузнец не вернется, Нэнси сочтет себя вправе ответить на ухаживания фермера Джона Бейли.
Марвелл опустил молот – к нему, пальцем тыча куда-то себе за спину, приближался глава кузни.
– Тебя наверх требуют.
Марвелл нахмурился и буркнул:
– Я ж ничего худого не сделал.
Он слишком хорошо знал: наверх так просто не зовут. Либо из жалованья вычтут, либо еще какую-нибудь гадость придумают.
– А никто и не говорит, что ты проштрафился, – рявкнул Фэннинг. – Умойся, прежде чем идти.
– Зачем это?
Его что, прямо сейчас и рассчитают? Марвелл работал усердно, ни на эль денежки не спускал, ни об заклад не бился.
– Я ж, мистер Фэннинг, каждый день с самой зари тружусь!
– Марвелл, давай двигай наверх, я сказал. Да умойся ты, приведи себя в божеский вид. Живей!
Фэннинг протопал прочь. Точно выволочка будет, с тоской подумал кузнец.
Стал умываться, отскребать грязь песком. Снова пошли мысли о невесте.
«Дождись меня, Нэнси, – попросил он тем весенним утром, оторвавшись от милых губ. – Вот увидишь: в Лондоне я наймусь за хорошее жалованье, заработаю столько, что нам с тобой и на свадьбу, и на обзаведение хватит».
Вытираясь полотенцем, Марвелл вспоминал, как Нэнси прильнула к нему, как сладко пахло от нее розами да имбирными пряниками, которые она специально для него напекла перед утренним свиданием, и как с блестящими от слез глазами она заставила его дать клятву верности. «Отправляйся в Лондон, Уильям. Только смотри – вернись к празднику сбора урожая. Дольше двух лет я ждать не буду, так и знай». Вернуться следовало к осени 1717 года.
Нэнси щедро отмерила срок. Двух лет вполне достаточно, чтобы сколотить капиталец.
«Я вернусь с двумя пригоршнями серебра. У тебя будет подвенечное платье из чистого шелка. А уж пир мы с тобой на свадьбу закатим – всем на зависть. А потом купим собственный дом».
Давши это обещание, Марвелл страстно поцеловал Нэнси, не без труда оторвался от нее и направил шаги к Лондону. Высоченный, широкоплечий, мускулистый, он долго еще маячил на дороге.
Марвелл отогнал воспоминания, опустил закатанные рукава и приложил немало усилий, чтобы пригладить волосы. Впрочем, усилия были напрасны. Посреди рабочего дня нельзя выглядеть опрятным, решил Марвелл. Напрасно пытался он отмахнуться от дурных предчувствий, напрасно убеждал себя, что причин для недовольства у хозяина быть не может.
– Мистер Фэннинг, – позвал Марвелл, предварительно постучавшись.
– Входи, – откликнулся Фэннинг. – Вот, сэр, это Уильям Марвелл, – продолжал он с почтительностью.
