В поезде Анатолий для себя решил так, он войдет, и с порога, громогласно, как раньше поздоровается: «Привет, Маринка!», а потом схватит ее, обнимет и закружит по комнате, сшибая все на своем пути, сколько бы она не брыкалась. Ясное дело, ей нравятся крепкие мужские объятия, правда, не только объятия Анатолия, но он со временем не так остро это воспринимал, даже стал оправдывать Марину. Он так волновался, что почти всю дорогу простоял под окном, в коридоре вагона, напротив своего купе.
«Соскучилась, раз позвала. Наверняка щей наварила», – догадался Анатолий.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Вошел, потоптался, пошумел, пару раз выкрикнул ее имя, огляделся и будто не было двух лет разлуки, будто выходил в магазин и вот, с продуктами вернулся. На вешалке тот же плащ цвета ее губной помады и пара шопперов; на тумбочке ключи в той же кожаной ключнице, что он подарил жене на 8 марта, нераскрытые извещения на квартплату, расческа, вейп – атрибут современной женщины, бросившей традиционные сигареты, китайская лягушка – символ богатства; рядом с тумбочкой аккуратно стояли женские туфли и кроссовки.
«Ну, главное, мужика себе не завела».
Он по-хозяйски повесил куртку, расстегнул пиджак и заглянул в зал – сразу бросилась в глаза главная особенность изменений – она убрала свои куклы.
– Маринка? Ну, где ж ты? Я ведь приехал прощение попросить. За то, что тебя ударил тогда, я не забуду, как ты на меня посмотрела и сказала: «Не подходи ко мне, тварь». Я действительно тогда был тварь. Думаешь, я простил себе?
Он подумал, раз дверь открыта, – жена у соседки, вернется – испугается его. Стоять на лестничной площадке тоже не резон.
«Ну тогда Соломоново решение: стою в дверях».
Но время шло, и Маринка все не возвращалась.
– Да может в комнате своей уснула, дверь то вижу у нее прикрыта.
Анатолий мужик был суетной, а потому засуетился, разулся, два раза переставил обувь с места на место, пакет занес на кухню и там его начал переставлять.
На кухне было убрано, чайник стоял холодный и без воды. Холодильник своим наполнением излучал благополучие и сытую жизнь.
Анатолий крадучись, подобрался таки к комнате Марины. Позвал ее, она сразу ответила, но попросила подождать ее за дверью.
В волнении Анатолий испросил разрешения рассказать ей кое о чем.
Теперь, стоя перед дверью ее комнаты он говорит, говорит, говорит… Говорит о дороге, об их отношениях, о том, что так нельзя (хотя, что именно нельзя, он не знает). Замолкает, замирает и слышит только свое учащенное дыхание, слышит, как бродит его дыхание где-то по комнатам, натыкаясь на случайные предметы, а он сам засел в шкафу и наблюдает.
«Придет же дурь в голову», – думает он.
Положив ладонь на дверной косяк, он начинает делать выводы.
– Хорошо, что ты дома. Думал, не застану тебя. А чего дверь входную не запираешь? Забыла про нее? По рассеянности что ли? Смотрю – приоткрыта. Вхожу. А ты не встречаешь.
Из комнаты раздается тихий и сравнительно тонкий женский голос. Слова слышатся неразборчиво, из них можно уловить лишь то, что женщина громко говорить не может. Но Анатолий решил отозваться:
– А?! Говори громче!
Но голос в той же тональности ему отвечает, и Анатолий уже ни одного слова разобрать не может.
– Ты в сообщении спрашивала, как дошел… А куда? До такой жизни? Так я ни в чем не нуждаюсь, – он смахивает ладонью со лба пот, и как достают лист бумаги, промокший в воде, указательным и большим пальцами берет рубашку за воротник, и оттягивает ее от своего тела.
«Да хреново все у меня. Раньше хоть на вахту, на Север, а теперь и это отменили», – говорит он про себя.
