Вальтер Беньямин: четыре города плюс один
Александр Погребняк
1
Сьюзен Бак-Морс соотносит главные в жизни Беньямина города с четырьмя сторонами света. Каждому из городов придается символическое значение:
На западе – Париж, источник происхождения буржуазного общества в его политическом и революционном смысле. На востоке – Москва, символически отмечающая его конец. На юге – Неаполь олицетворяет средиземноморские истоки западной цивилизации, ее мифическую колыбель. И наконец, на севере Берлин воплощает идеализированную картину детства самого автора[1].
Такое распределение выглядит вполне логичным. Логика здесь связана с выстраиванием феноменов – в данном случае городов – в констелляцию, выражающую тот момент мировой истории, свидетелем и заложником которого оказывается Беньямин. Но очевидно и то, что каждый из этих, столь непохожих друг на друга, городов в определенной мере подобен трем оставшимся – а именно, настолько, насколько воплощает в себе продолжающийся спор не только между «старым» и «новым», но и (что гораздо важнее) между альтернативными версиями «нового»: той, что последовательно утверждает свое господство, и той, что дает о себе знать как обрекаемая в лучшем случае на временное выживание. Не случайно, что Джамбаттиста Вико связывал πόλις с πόλεμος: Беньямин умеет расслышать полемические голоса там, где они вот-вот должны будут умолкнуть; и более того, он способен обнаружить полемический потенциал в голосах, казалось бы, ни о каком споре и не помышляющих, – хватило бы им сил хотя бы на то, чтобы просто заявить о своем всё еще длящемся присутствии (как те кустарные игрушки, которые уже завтра исчезнут из продажи в московском ГУМе[2]). В этом смысле в каждом из четырех «главных» городов Беньямина присутствуют три остальных – напоминая о себе иногда положительной, иногда отрицательной аналогией. Но, может быть, все вместе они указывают на еще какой-то, еще один город – город, где найдет свое временное пристанище та общая Неаполю, Москве, Парижу и Берлину линия, которая в них уже прерывается ходом времени, но именно поэтому обнаруживает себя в каком-то другом месте. Четыре города плюс один.
Возможно, это будет Марсель, помечающий юго-западное направление, – направление того побега, который автору не удастся совершить в 1940 году[3]. За двенадцать лет до этого Беньямин записывает детали опыта блуждания по его улицам и площадям после приема порции гашиша и держит при этом в голове фразу Иоганнеса Вильгельма Йенсена о некоем молодом человеке, имевшем «чувство ко всему однообразному в мире»:
Эта фраза очень мне понравилась. Сейчас она позволяет мне столкнуть тот политически-рациональный смысл, который она для меня несла тогда, с индивидуально-магическим смыслом моего вчерашнего опыта. В то время как фраза Йенсена сводилась для меня к тому, что вещи, как мы знаем, сплошь технизованы и рационализованы, а особенное сегодня таится только в нюансах – это новое прозрение было совершенно иным. Я видел одни нюансы – однако все они были подобны. Я углублялся в брусчатку перед собой, которая, благодаря своего рода бальзаму, по которому я как бы проскальзывал, могла, оставаясь ровно той же самой, оказаться и парижской брусчаткой. Часто говорят про камни вместо хлеба. А тут эти камни были хлебом моей фантазии, которая вдруг со жгучим голодом возжелала отведать подобного во всех местах и землях[4].
В эссе Беньямина о городах нелегко найти нечто вроде теории (или философии) современного мегаполиса, тем более трудно сформировать на основе его текстов некое обобщенное понятие о «городе как таковом», выделить нечто, что претендовало бы на роль его универсальной структуры. Но и пафос культивирования различий, выявления абсолютной единичности, бесподобности каждого отдельно взятого города – хотя, как кажется, сравнениям и противопоставлениям в его текстах уделено немало места («Быстрее, чем саму Москву, учишься в Москве видеть Берлин»
