Ольга Балла
Интеллектуальное предприятие особого рода
То, чем занимается в своей новой книге японист, эссеист и даже прозаик Александр Чанцев, видится мне особым типом интеллектуального предприятия. При всей видимой небрежности, скорописной черновиковости основного числа этих в разное время написанных текстов, – собственно, как раз благодаря черновиковости и скорописности и их посредством – здесь совершается важная и любопытная по своему внутреннему устройству работа. Её ещё предстоит осмыслить, – и, право, это стоит труда.
Как и почему такая работа у автора получается – вопрос, над которым пусть-ка ломают головы грядущие рецензенты. Моя же задача – заинтриговать читателя, – и да, тут есть чем интриговать.
Записи эти складываются в одну книгу по очевидной причине: все они объединены общей темой – взаимодействием человека с пространствами (а также: с их обитателями; их культурами; предметной средой; с самим собой, попадающим в новые для себя обстоятельства…). На тексты такого рода нынешняя культура, для простоты понимания, с лёгкостью наклеивает ярлык «травелог» – который, однако, в силу растущего разнообразия обозначаемых им явлений, давно уже ждёт уточнений и внутренней дифференциации. Травелог травелогу всё-таки очень большая рознь.
Каков же случай Чанцева?
Вообще, здесь собраны тексты жанров разной степени традиционности и публичности, включая, например, писанный для журнала «нано-путеводитель» по любимой, знаемой и чувствуемой автором Японии. Для полноты картины Чанцев поместил сюда даже рецензии – скажем, обзор недавно вышедших книг об Австро-Венгрии, впечатления от романов едва известного нашим читателям русского поляка Сергея Пясецкого, размышления о каспийском травелоге Василия Голованова, – интеллектуальные странствия, прочтение чужих прочтений пространств.
Но в большинстве своём перед нами – и это как раз самое интересное – соединение жанров травелогов и «сиюминутников»: особой разновидности дневников: внешне-внутренней хроники, пишущейся почти внутренней речью. У Чанцева этой внутренней речи, отсылок к собственному опыту и его персональным кодам так много, что внешний читатель может и не всегда догадаться, что он имеет в виду. Так, в русский текст, на равных правах с разговорными словечками, с торопливыми, но в общем внятными человеку общих с автором культуры, языка и быта сокращениями, могут вставляться органичные для многоязыкого автора японские слова, не говоря уже о многочисленных английских, в том числе записанных кириллицей: «Антверпен понравился бэст». (Так что я не сказала бы, что это чтение такое уж лёгкое; а тот, кого авторское просторечие спровоцирует на поверхностное прочтение, – ошибётся.) И такое, кажется, принципиально: будь эти записи выправлены, вычищены, прояснены – они не просто стали бы менее живыми: они не смогли бы выполнить собственные задачи.
Задача же их, думается, в том. чтобы проследить, как складывается взаимодействие пишущего-наблюдателя одновременно с пространством и повседневностью. Они – репортаж об этом в режиме реального времени и реальной скорости; заготовки впрок, для будущего осмысления, выращивания, внутреннего многократного проживания.
Чанцев выводит наблюдаемое из привычных, автоматически складывающихся в голове среднестатистического человека иерархий и старается ухватывать его на лету, не заботясь о красотах стиля и даже иной раз о правильности речи (живая речь тут оказывается куда более действенной). Главное – успеть поймать, – в мгновенном промежутке между появлением и исчезанием. Скоропись-дикопись, конспект самого себя, едва, если вообще, вычленяемого из текучей реальности. Честно-предлитературное, сырое, напряжённое, бродящее, почти предсловесное состояние слова, зародыш всех будущих его возможностей. У меня складывается впечатление, что именно такое состояние слова сейчас притягивает внимание пишущих больше многого прочего. (Взаимодействие с пространствами, кстати, – один из действенных стимулов, приводящий слово в такое состояние.)
