Дома надвинулись сплошной горящею стеной.
В толпе старуха хлеб жует.
Все – как перед войной.
В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.
С пирушки пламенной идет.
Ей сизый дым – война.
Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.
Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.
Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!
Но мертвых нам не воскресить.
Живых – не удержать.
Какие мощные дома! В них ночью не до сна.
Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.
А в том подъезде, что на рот орущий
так похож,
Перед девчонкой достает мальчишка
финский нож.
Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.
Мне через площадь напрямик.
Под поезда войны.
Мне – в чернь вокзала, в чад метро,
где бабы так вопят,
Забыв, что сожжено добро,
прижав к себе ребят!
Мне – в заметь, круговерть и муть,
в нежданный зимний Ад,
Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —
и лишь глаза слепят…
Я не могу.
Я не хочу!
Но я туда иду.
Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.
Старуха сердцем вдаль глядит.
Свистит вослед малец!
Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.
Вот прикурил седой старик у блуди площадной.
Вот бабы плачут, обнявшись.
Все – как перед войной.
А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,
В буране – с голой головой,
пред красным кирпичом
Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —
Стоит – и сквозь небесный дым
так смотрит на меня?!
И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.
И руки черны. Январю – ее очей вино.
В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.
В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!
Откуда ты середь моей нечесаной земли?!
Быть может, черный соловей…
тебя – фонарь – зажгли
В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи
Грозят кричащей тьме людей:
молчи… молчи… молчи…
Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот
В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.
Поет нам мир! Поет война!
О, счастье – песни петь!
А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.
Стоишь в метели и глядишь на старую меня,
Весь чернопламенный вокал дыханием храня.
Весь черномраморный вокзал,
где люстра-Млечный-Путь
Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…
А звезды, вьюжный виноград,
из тьмы небес – отвес —
Все сыплют – на морозе – в лад —
твои спиричуэлс!
А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,
Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног…
А эта пряная толпа, что вся разобщена…
А эта пьяная судьба – без берегов, без дна…
А может, мир наш есть корабль,
его «Титаник» звать,
И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,
Тебя, чернушечку мою… сопрано?.. меццо?.. о,
Да только плыть… да только жить —
и больше ничего…
Раскрой же глотку! Черный крест —
в шубейке две руки!
И пой! Чтоб слышали окрест – воры и старики!
Медсестры, чью больничку вмиг
замкнут на карантин!
Торговка, чей святейший лик —
маяк меж лунных льдин!
Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!
А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!
Не скипетр, не держава, нет… пуста ладонь, гола…
И этот черный пистолет – родной, из-за угла…
Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,
Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!
Ах, мать, я у тебя учусь! Как не дрожать губой!
Я в голос твой навек впрягусь,
младенец старый твой!
«Титаник» наш! А черт ли в нем!
Обшивка, рвись, тони,
Сверкучий мир, мой окоем, – сосчитанные дни!
Ты только пой! В ночи – взахлеб —
среди чужих людей!
Среди ветров – осушат лоб!
Средь белых площадей!
Средь Красной площади моей, навек на дне зрачка,
И колкий красный снеговей сработан на века!
Ты только пой! И я с тобой! Кричи, стони, ори,
