Старые серые перекошенные домишки жались друг к другу, разделенные узкими огородиками, обнесенными заборами из высохшего еловника. Домики стояли в два ряда вдоль одной-единственной улицы в маленькой деревеньке, в которой жил Петрович. Заброшенная, забытая, лишенная всех благ цивилизации, за исключением, может быть, только электричества, деревня находилась в глухомани Центральной России. Правда, понятие глухомани для каждого свое. Для жителя Москвы, например, глухоманью может быть место в двухстах-трехстах километрах от столицы, а для жителя Сибири глухомань – это когда целый день, а то и два пути по тайге без дорог и населенных пунктов. Глухомань Петровича – это не то и не другое, просто почти заброшенная деревушка где-то в пятистах километрах от столицы, в которой и был домик Петровича, окруженный с трех сторон лесом, который начинался почти сразу за огородом. Улица по деревне домов в десять, дорога вдоль улицы, сырая и осыпанная желтой листвой от деревьев, растущих кое-как вдоль нее.
Петрович неторопко шел по деревне по дороге, которая уводила от деревни в лес, который темной полосой наступал на деревушку с трех сторон, пытаясь ее поглотить в свое сонное влажное, пахучее хвоей и прелью чрево. Моросящий холодный дождь, изредка переходящий в мокрый снежок, – ноябрь подходил к концу.
В ногах Петровича весело бежала маленькая черненькая собачонка породы русский спаниель. Она отбегала, возвращалась и вновь отбегала, поглядывая в глаза хозяина, и видно было, что рада предстоящему походу, несмотря на сырость и холодный ветер, несмотря на то, что была вся мокрая. Черная кудрявая шерстка блестела от дождя, сыпавшего плотной мелочью капель вперемешку с мокрым снегом.
Петрович шел в свой дальний лесок, который рос за небольшим полем с южной стороны деревеньки. С восточной стороны деревни почти вплотную к ней текла небольшая речушка со студеной и чистой водой. За рекой почти сразу опять начинался лес.
Лесок Петровича местные называли непролазник, он представлял собой действительно полностью непроходимую чащобу, сосны росли плотно одна к одной, особенно по краю, многие деревья имели закрученные в немыслимые узлы стволы, причудливые деревья создавали ощущение неуютного места. Поросший кустарник по кромке леса разросся стеной и переплелся так, что образовалась естественная изгородь, через которую пробраться было просто невозможно, не ободравшись и не намокнув от обильно сырой растительности. Глубже, за кустарником, по самой кромке леса густой стеной росли молодые елки, наступая на поле, которое нерегулярно, но все-таки иногда распахивали задрипанные тракторишки, присылаемые администрацией из центра. В этот «непролазник» не забредали ни местные, ни пришлые грибники, да и грибов, похоже, в нем не могло быть. Лес не прореживали, и в нем не рубили ни дрова, т.к. деревья были негодные, закрученные порой, с гнильцой, да и просто непонятно почему, но этот участок где-то гектаров в пять или семь никто не трогал, он жил своей дремучей жизнью.
Петрович жил в этой деревеньке с самого рожденья, не выезжая никуда, кроме центральной усадьбы, которая была в 6 километрах от его дома. Там когда-то была школа (6 классов), которую он с грехом пополам закончил и потом работал в колхозе, который развалился уж лет тридцать тому назад, в самом начале революционной убийственной перестройки. В армии Петрович не служил по причине негодности по каким-то там внутренним негодным параметрам, о которых он и не знал, и не интересовался. А вот работал, когда был молодым, за двоих и поэтому всегда пользовался у начальства благосклонностью, да еще имел характер совершенно безотказный, выполняя все просьбы односельчан в помощи как по строительству, так и по каким-то другим сельским нуждам. Причем за свою работу никогда ничего не требовал и даже и не спрашивал вообще: что дадут, то и брал, а у пожилых и немощных стариков (и в особенности старух) не брал ничего вообще.
