Степан Фёдорович устало распрямился, развёл плечи и откинулся на спинку стула; снял «близорукие» очки, отодвинул от себя дела и положил на стол распрямлённые руки, потом встал и подошёл к окну. Из окна высокого пятого этажа мальцевского кабинета был виден Уссурийский бульвар, которым замостили Плюснинку; если бы можно было высунуться из окна, то, наверное, можно было бы слева увидеть его старый дом, в котором он родился, но, скорее всего, нет, потому что кругом уже построили новые многоэтажные дома, высокие, и они наверняка его загораживали.
«Хороший оперок, «Же» Мальцев, несколько пожелтевших листков бумаги, и столько всего».
Читать он уже не мог, слишком много стало приходить воспоминаний, хотя многие страницы архивного дела он только переворачивал. Ему захотелось прогуляться, он сложил документы в нижний ящик стола и вышел из управления.
Город стоял ещё пустой, отдельные граждане торопились к остановке трамвая на Шеронова, кто-то бодрым утренним шагом летел по Карла Маркса. Степан Фёдорович дошёл до остановки, сел в подошедший трамвай и через пятнадцать минут сошёл на площади около памятника Ерофею Хабарову прямо перед похожим на коробку из-под обуви зданием вокзала.
«Надо же! Перестроили! А жалко, старый-то – красавец был, а не вокзал, просто праздник! – подумал он. – Едешь-едешь из Москвы, кругом дикость, сопки, тайга да болота, и вдруг: крылечки, наличники резные из камня! Чудо! А этот…»
На пустой привокзальной площади, как будто бы забытые или брошенные, жались к тротуарам пыльные пустые машины. Дремали такси. Делать здесь оказалось нечего, и он повернул направо на Ленинградскую.
Он шёл по известной ему улице, смотрел по сторонам и ничего не узнавал. С одной стороны, по правую руку, она была застроена силикатными хрущёвскими пятиэтажками, заросшими под самые крыши серо-зелёными тополями, другая сторона была отдана железнодорожным постройкам полосы отчуждения и высокой насыпи Транссиба. Он шёл и понимал, что это уже другой город, который вырос без него.
«Узнаю или не узнаю? Вот тебе и ответ!»
Вдруг он замер перед неожиданно возникшими справа высокими железными воротами и настежь открытой калиткой. Поверх ворот возвышалась старая, крашенная синей краской церковь. Он заглянул в калитку, двор перед церковью был чист, пуст и, видимо, только что подметён, потому что на асфальте ещё были прочерченные метлой косые параллельные дуги и лежали толстые, похожие на свинцовые капли воды, покрытые матовой пылью.
«Батюшки, ты ещё стоишь?!»
Он вспомнил, как около этой калитки его мать, когда возвращалась с вокзала, где время от времени подрабатывала уборщицей, всегда останавливалась, потуже подтягивала узел платка, оправляла юбку, широкой ладонью сдвигала сестрёнке со лба косынку, медленно крестилась, кланялась…
Как ему тогда это всё не нравилось.
Он часто брал с собой сестрёнку и встречал мать с работы, когда ей удавалось что-то продать пассажирам или выменять у них. Тогда они шли по этой улице и подходили к этой церкви, и мать ни разу не прошла мимо. А ему было скучно, а ещё больше – страшно, если его, пионера, увидят в церкви, что потом делать, потом не отплюёшься! Но с матерью не поспоришь, тогда он подчинялся и только оглядывался.
Степан Фёдорович остановился, ему казалось, что это было так давно, что, может быть, и вовсе не было. Он вспомнил, как мать входила в церковь, покупала свечи, зажигала их и ставила, кланялась, потом долго молилась, крестилась, потом снова ставила свечи, и после этого они уходили. Он вспомнил особенный запах, тишину, полумрак и тёмные лики…
