* * *
«Милостив Либер идёт и вовсе суров не бывает
С теми, кто радостно чтит бога и влагу его.
Сходит он гневен лишь к тем, которые слишком угрюмы:
Тот, кто боится сердить гневного бога, – да пьёт!»
Элегии Лигдама (III, 5) (Перев. Л. Остроумов)
Во имя Либера – бога благородного, я зачинаю свои рассказы. Во имя покровителя свободы и ума. Ведь Либер значится как свободный, так и как книжный.
А поскольку пишу я буквами греческими, то и речь поведу на названиях греческих. Речь же поведётся по ветрам вечноменяющимся, поведётся и об эротах, и о вакхах, о сатирах и о панах, а от них к далёким сабазиям и к корибантам.
Прошу же, пройди со мною в эту удивительную картину, которую мне подарил Гермес из своей коллекции.
Как-то раз, живя в спокойствии в землях фригийских, вынужден я был выйти из дому на некий шум проходящей мимо толпы. Жил я в отдалении от всех, а потому шум смутил меня. Вышедши из дому, увидел я, что это были козлоподобные люди, что громко гоготали, поигрывая на своих сирингах. А из всего гогота их была слышна песня:
По Эротопеям идём, Панапеи поём,
Савватапеи на фригийский манер,
На Либера фасту в далёкую землю.
Не быть бы мне рождённым под планетой Меркурия, то так бы эти сатиры и прошли мимо, но тут они меня замечают, подходят и напевающе говорят, блея:
– В добрый час мы тебя повстречали!
И начали мне меха с вином в рот толкать. Я опомниться не успел, как красное лесбосское уже не только рубашку залило, но и в меня проникло, разум мой помутив.
И вот я с этой сворой весело зашагал, сам не знающе куда. День был жарким, и тут, влекомые восточным ветром, мы увидели пещеру, холодную такую, и решили мы в ней передохнуть. Осмотрев оную на предмет опасности зверья какого, и увидев, что безопасно, вошли в неё. То была какая-то старая и заброшенная пещера нимф. Повсюду там висели сиринги и парные флейты, видно, поднесённые в дар богине.
Разбрелись мы, значит, по пещере, кто улёгся на отдых, а кто начал подношения на стену навешивать. Я же приметил какую-то загадочную вещицу блестящую, наклонился поднять её да укололся. О злополучный час, когда я соделал это!
Как тут же взгляд свой обращаю на одну из менад, в своре вакхантов находившуюся. И сразу же воспылаю к ней я страстью неистовой. Заговариваю с ней, убеждая её в её красоте и склоняя к любви. А поскольку сатиры либо спали медвяным беспробудным сном, либо разбрелись кто куда, то не было у нас и укора в виде глаз. И вот, в винной усталости находящиеся, мы утолили свою, как потом узнается, «божественную» любовь. После непродолжительного отдыха я всё же поднял вещицу эту острую загадочную показать сатирам.
Прибегаю я к ним и говорю:
– Что за вещь это проклятая, что за рану она мне соделала?
И один из сатиров громко смеяться начал, разбудив всех, даже самым крепким сном спавших. И, видно, знающе, что за рана на теле моём образовалась, начали они на манер алкеев напевать что-то показавшееся мне тогда несуразным и к делу не относящимся:
Об Эроте во славу услышьте про козни его,
У музыкантов с барбитами длинными.
Вино подливайте, о, зачинай же, мелит…
– Ну-с, теперь иди, – сказал один, – ищи лист да тростинку, будешь басни писать.
Как тут выходит полуголая менада и, в пьяном бреду желая позабавиться, на меня указует, что, мол, я-то её осквернил. Начинают кричать и кидаться на меня вакханты, приговаривая, что, дескать, менада эта полунимфа, и что я совершил преступление дерзновенное, и грех на мне теперь висит тяжкий. И выталкивают меня из пещеры, где затем вновь они все улеглись винным сном.
