HOMO CARCERE. Человек в тюрьме

Люди, как правило, не отдают себе отчета в том,

что в любой момент могут выбросить из своей жизни все что угодно

Карлос Кастанеда, «Колесо времени»

Ловлю себя на мысли, что всё не так, как я ожидал. Ни хуже, ни лучше, просто – не так. Как же я мечтал об этом моменте! Как раскрашивал вожделенную картинку мыслями-мазками, ворочаясь на жёсткой шконке, и вдыхая в себя спёртый несвободный воздух. Здесь даже он, воздух, особенный, заключённый в оболочку равнодушных стен, которые, в свою очередь, как каркас внутреннего органа, подвешенного в ячеистом пространстве циклопического тюремного колосса.

Я мечтал об этом каждый день, с момента моего заточения. И каждый день здесь в Бутырке, хоть на минуту, на секунду, на мгновение, переносился в своё будущее. В тот миг, когда суд отменит мой приговор. Я так истово желал ощутить это состояние всем своим нутром, каждым оголённым нервом, что, когда будущее наступило, вместо ожидаемого всеобъемлющего воодушевления, я почувствовал лишь бесконечное опустошение.

Я выслушал объявление о решении суда по видеоконференцсвязи – стоял в камере СИЗО и мялся, переступал ногами; меня почему-то стало морозить, будто от стен пахнуло холодом. Я всё равно ещё не верил, думал, что закралась ошибка: вердикт суда мной услышан неправильно. В этой долгой веренице лжи и зла, добрая весть становится невозможной, невероятной, чем-то из области эзотерики, в которую очень хочется верить.

Я ожидал дикого внутреннего ликования, но его не случилось; меня заполнило вдруг желание немедленно рассказать кому-то, что я уже де-юре свободен, что справедливость, пусть и на недолгий срок, но, всё же, восторжествовала. Но с кем мне было делиться порывом? С холодными стенами?

– Патрис, чего стоишь? – это уже Елена Владимировна, продольная, чуть позже, у вахты, когда меня довели до нашего этажа, и я ожидаю вертухаев, чтобы они завели меня в камеру. Надзирателей должно быть трое, чтобы открыть камеру, иначе нельзя.

– Меня отпустили, – глупо улыбаюсь я, словно произношу какую-то скабрёзную шутку и добавляю: – Я свободен…

Елена Владимировна смотрит на меня, как на идиота. Она в принципе не в состоянии осознать смысла моей фразы. Вокруг шершавые стены тюремного коридора, железные прутья, засовы и решётки. О какой свободе я толкую? Здесь свобода отсутствует априори. Как понятие. То, что человек может оставаться внутреннее свободным, даже находясь в заточении, Елене Владимировне не дано узнать никогда. В её блестящих зрачках отражается только свет электрических лампочек, освещающих коридор, а за ним нет более ничего: чёрная бескрайняя вахтёрская пустота, как в моих снах перед пробуждением.

И тут я ощущаю неловкость. Перед теми, кто останется здесь после меня. Обречённые на долгие страдания души и тела. Мне неловко расстраивать их своей свободой, и я ничего не могу с этим поделать.

Я слабо воспринимаю реальность. Может быть потому, что всё смешалось. Действительность и прошлое. Сознание и воображение. Печаль и радость. Словно долгая тоска по воле породила в моём подсознании некий самообман – с изменением реальности изменится и твоё мироощущение. Как по щелчку пальца. Как после жеста престидижитатора. Куда там!

Меня раздирают противоречия, и в печёнки вползает новый страх. Не успев обрести, я начинаю побаиваться свободы.

Захожу домой, в хату, и на меня немедленно обращаются жаждущие взгляды сокамерников. Прочитать их немые вопросы немудрено.

Как там? Куда ходил? Что видел? Что нового? Рассказывай. Рассказывай. Рассказывай!

Тут, внутри нашей хаты «три на пять» и зарешечённым окном с философским видом на соседнюю стенку, такие вопросы, как никогда, уместны.