457 ход от Четвертого Исхода, первый вехим1 снежника.2
Королевство Амриарн, столица.
– Да когда же ты разродишься, дрянь?!
– Вы… – в слабом гневе выдохнула роженица, но закончить мысль не смогла.
Изо рта вырвался невольный крик, и она сжала простыни.
– Тужься! – торопили ее. – Тужься, тварь! Две вехи3 потеряно…
Сновали слуги, повитуха отдавала указания, и никто, казалось, не обращал внимания на фигуру у изголовья роженицы. Словно видеть и слышать ее могла только она, и больше никто.
Роды шли тяжело и начались раньше назначенного срока. Страх витал в самом воздухе комнаты. Слуги боялись того, что разродиться у роженицы не выйдет, что могут погибнуть и ребенок, и она сама, а виноватыми сделают их. Его светлость слишком скор на расправу, пощады никому не будет. Да и возлюбленная его милосердием не отличается.
Это сейвеху4 она слаба и нуждается в их помощи и поддержке, а потом припомнит все: и усталый взгляд, и нерасторопность от утомления – и не даст никак оправдаться.
Да и мало ли что еще припомнит. Ей никогда не нужен был повод, чтоб наказать тех, кто был в ее власти… Хорошо королевским слугам – их в спальню не пустили, прислуживать не заставили, они вместе с королевским лекарем в гостевых покоях ожидали завершения родов.
Честь-то какая оказана! Сам королевский лекарь о здоровье и благополучном разрешении заботится…
Уверенный крик младенца принес облегчение роженице. Но ровно до последовавших за ним слов повитухи:
– Это девочка!
Роженица откинулась на подушки в изнеможении.
– Бесполезная дрянь… – прошипела склонившаяся над ней фигура. – Столько стараний ради девки. Моей помощи больше не жди.
– Нет! – крик, сорвавшийся с губ новоиспеченной матери походил на вопль раненого зверя.
Повитуха вздрогнула и чуть не уронила ребенка, которого как раз планировала показать разродившейся наконец женщине. Но передумала, сообразив, что дочери здесь не рады. И никто из присутствующих не заметил, как в открытую дверь, куда мгновением ранее ураганом ворвался взволнованный, изможденный беспокойством и ожиданием брюнет, выскользнула фигура.
– Венда, милая!
– У вас дочь, Ваша светлость!
***
Анастейзи
– Устала, девочка?
Я вздрогнула и посмотрела на осунувшегося и как-то разом постаревшего Амадео, и по спине холодок прошел.
Бывает ли так? Сквозь время, сквозь пространство на меня словно вновь смотрели глаза Сергея Денисовича… И даже вопрос аргерцог задал с похожей интонацией.
Когда-то давно, еще в той, прошлой жизни, ровно так же спросил меня свекор после того, как выслушал мою историю отношений с его сыном и последующего мытарства. Это было в ту, самую первую встречу у них дома.
Память была жива, я даже почти наяву ощутила ароматы, которые витали в тот день в их квартире на Арбате.
Пока Раиса Анатольевна укладывала моего сына, а затем сторожила его сон (она тогда вцепилась в Сережку так, что оторвать ни у кого бы не вышло, и сын будто что-то чувствовал – не сопротивлялся, хотя к незнакомцам всегда настороженно относился), мы с Сергеем Денисовичем беседовали на кухне.
Мой монолог длиною в ночь… Исповедь…
И вроде мир уже другой, и человек передо мной не тот, и разговор иной, пусть тоже длинный и сложный – но как же все похоже!
– Выдохнуть бы тебе, расслабиться. Ты больше не одна.
Я не хотела плакать. Я вообще не сразу осознала, что по щекам потекли слезы. Этой фразой, точно такой же, какую произнес тогда свекор, Его светлость меня добил.
Я плакала, прикрыв ладонями лицо, как тогда… Будто снова находилась в просторной и такой чужой кухне с высокими потолками. Будто оглянись я сейчас – и вновь увидела бы за окном уютный скверик, где стоял памятник легендарному советскому поэту Булату Окуджаве.
