Сигнал. Из динамика донесся хриплый, усталый голос диспетчера. Объявили конец посадки. Взявшись за поручень, еще раз оглянулся, поискал ее глазами, но в разношерстной толпе провожающих ничего не разглядеть, а позади напирали, торопили:
– Давай, летун, двигай телом. ― Рослый омоновец дыхнул свежаком выпитого, протиснулся вперед, исчез в чреве вагона. Следом лез еще десяток, а сзади, из толпы, поднимая вверх сжатый кулак, кричал раскрасневшийся круглолицый здоровяк:
– Доброго пути, братцы! Вас ждут дома!
Его голос перекрывал выкрики имен и пожелания скромных, державшихся достойно женщин.
– Юра! ― резануло слух. ― Юрочка!
Рывком слетел с подножки на перрон, пробился, поймал маленькое, хрупкое, белокурое создание, прижал к себе:
– Зоя, Зоенька, зайка моя!
– Граждане, поезд отправляется. Провожающие, покиньте вагон. ― Проводница в лихо сбитом набок форменном беретике, с выбившимися из-под него рыжими кудряшками, подала голос.
– Все, все, опоздаешь. ― А сама не отпускает, прижимается, целует. Эх, Зоя!
– Поехал! ― Оторвал, будто часть сердца оставил, побежал за двинувшимся поездом, прыгнул на подножку, втиснулся, а Зоя рванулась следом, нырнула в толпу, потерялась в мешанине пальто и курток, выскочила, но поезд уже разгоняется, уходит, громыхает на стыках. Потеряв ее из виду, слышу смешливый голос проводницы:
– Разве летчики поездами ездят? Никак, высоты боимся?
– Постоянно, ― ляпнул первое, что пришло в голову, и вошел внутрь. Омоновцы расположились табором, завалили стол закусками, нагромоздили водки и пива, наливали в стаканы, лихо опрокидывали: за отъезд, за Бог с нами и шиш с ними.
Толкавший на перроне снял спортивную шапочку. Обнажил короткий ежик русых волос, сбросил пятнистый бушлат и махнул призывно:
– Давай, летун, приземляйся к нам. Выпить и съесть веселее вместе!
Худощавый, в черном свитере с глухим высоким воротом, сидевший рядом с зазывалой, нехотя подвинулся, освободив место. Бросив на третью полку дерматиновую сумку, повидавшую всякое, воспользовался приглашением, сел, получил налитый до половины, теплый от рук стакан, стартовал тостом:
– За удачу!
Опрокинул в рот, проглотил жгучую жидкость, закусил ветчиной и, отдышавшись, назвался:
– Юра Соломин, еду в часть.
– Санька Белогорский, ― представился парень в глухом свитере.
– Толик, ― не заставил ждать здоровяк. ― А парни зовут Гора. Ты тоже туда?
– Да, командировка.
– Значит, свидимся еще, ― заключил седой майор с кривым шрамом на левой щеке. Он сидел напротив, чуть ближе к окну. ― Мы тебя, может, не увидим, ― ткнул пальцем в потолок, ухмыльнулся, ― но ты нас обязательно различишь, Сокол! Дадим гари!
Беседа закрутилась вокруг одного: срок командировки в паршивое время года, где днем все тает, ночью прихватывает, а по морозцу ― «ему» сто километров не крюк, жди «подарков» откуда угодно.
После второго стакана поблагодарил от души, полез на вторую полку ― головой к окну. Хотелось побыть одному, остаться с самим собой и поразмыслить над будущим. Однако мысли норовили нырнуть в прошлое и резвились там, как дельфины в океане.
Отправляли вместе с Гуськовым, но у него заболели жена и ребенок. В общем, по всем статьям выходило ― никак нельзя ему ехать, и даже от дома отходить чревато. Одно осталось ― спирт глушить да клясть судьбу непечатными словами, а Юрке, стало быть, одному ехать.
Осталась жена Лена. Третий год жизни с ней похож на чемодан ― нести тяжело и бросить жалко, хотя через день заявляет: «Только не надо меня жалеть, понял?». Еще ― Зойка, маленький зайчонок ― едва достает макушкой мой подбородок, и годков мало ― двадцать один. Вот такая петля на шее ― двойная.
