Соколову Вячеславу, судьбоносному другу и вдохновительному благодетелю посвящаю сию повесть о творческих изысканиях. Непостижимо сопричастна наша жизненная стезя, многие волнующие меня события не миновали тебя, многие переживания и слезы мои пришлось принимать тебе терпеливо, и то неоценимо велико, то заслуживает более благодарностей, чем может вместить книга.
Данное произведение было написано мною в 2011 году, и оно не было опубликовано. Спустя десятилетие, в 2021 году я произвел реставрацию рукописи книги, что я уже проделывал в прошлом году, когда составлял сборник своих сочинений с названием “Этюды романтической любви”. В этой книге я оставил без изменений тот романтический настрой, который присущ всем моим ранним творениям. Мною были только внесены незначительные изменения в структуру сюжета, а также была произведена несущественная коррекция текста. Проникшись этой историей, я вернулся в свои прошлые любовные переживания, о которых я позабыл, но которые, на самом деле, дороги для меня. После прочтения я осознал, что это произведение мне действительно нравится. Надеюсь, эта романтическая история понравится и вам.
“То примет полотно,
Во что себя художник превращает”.
Данте Алигьери. Пир. Канцона третья.
Я творец. Создатель, сотворивший вас, разделивший свет и тьму, живущий средь вас. Я лишил себя памяти и силы божественной, дабы открывать вас заново, дабы видеть и любить вас впервые. Я создал для вас множество миров. И однажды, я, всемогущий созерцатель, наблюдая, уйду от вас подобно человеку, но вы так и не поймете, кем был я. Ибо я немыслим.
Вступительный вдохновенный набросок
Творение – таинство.
Художник, как натура заведомо творческая, увлекающаяся недосягаемым божественным началом начал, и высоконравственная по сути властного правления в ней святых тайн, способен со всей безмерной полнотой самоотвержения и нескрываемой изощренностью самомнения погрузиться в загадочную эмпирию собственного воображения, в ту гегемонию пресветлых истин подвластных лишь пречистому духу. Проецируя туманные ясности образов на плоской двухмерной поверхности, в скором времени придавая изображению на некогда белоснежном листе четкие очертания и формы изобразительных объектов посредством красящих веществ, художник ведает и познает, художник сохраняет и освобождает, созерцая, олицетворяет вездесущее потворство зримому и незримому влиянию потусторонних сил. Ибо ведомое бытие оканчивается с первым мгновенным мазком. С тем нагнетающим основополагающим прикосновением раскрывается неведомое близкое дальностью красочное пространство. Преображенные силуэты предстают в обличьях неразрешимой немыслимости, а идеалистические наброски возносят ввысь помыслы и рьяные движенья, порою безумно пространные, панически самодовольно они дирижируют твореньем, тогда как реалистичные этюды, наполненные витиеватым сарказмом и порою насмешливой лестью, глаголют вкрадчиво, ибо они молниеносны подобно оскорбленному взору. И иное многообразие характерных творческих манер, импульсивно отзывающихся на каждое действо творца, заключают в себе акт сотворения целого живого мира. На каждую мысль, невольно выпущенную стрелой амура, приходятся десятки оголенных чувств, принятых и отчужденных, но, в конце концов, воплощенных в нечто подвластное одухотворенной материи.
Воистину, истинный художник, тот, кто не понимает всем своим скудным человеческим осознанием прошлые движения своих десниц. Потому и столь очарованно созерцает окончательный результат трудов минувших дней. С припадочным ужасом взирает он на сотворенную картину, стеснительно отстраняется от нее, то ли борясь, то ли молясь. Он хватается за голову забубенную провидением. С ужасом разглядывает фаланги изогнутых пальцев, словно насквозь пропитавшиеся разноцветными пятнами краски, почерневшие от стертого в крошку угля или сточенного в щепки карандаша, они кажутся ему чужими, инородными посланниками блистательных целомудренных муз. И не в силах осмыслить то безвременное, но временное помешательство, тот притягательный исход из пространственного мироощущения в эфирное, тот переход из тлена в вечность, не в силах предать логике происходящее, минувшее и замышленное, он покорно склоняется на колени, обретая благодатное смирение. Ибо уподобиться на миг величью, не значит стать великим. Только оным благородным обликом смиряется прелесть гордости и клевета тщеславия, ибо истинному творцу чужды собственные возвышения, лишь дарованные крылья таланта милосердно вздымают его грузное тело, отягченное земным притяжением. Да и было б, чем возгордиться, чем славу себе обогатить, когда потеряв одно легковесное перышко, лишаешься всего насущного и несущественного.
