Посвящается Ноэ и Эктору. А еще Эстебану и Эстер
1
Не знаю почему, но я никогда в жизни не думала, что мне когда-нибудь будет сорок лет. В двадцать я легко представляла себя тридцатилетней: как живу с любимым мужем и парой детишек. Или шестидесятилетней: как пеку внукам яблочные пироги (это я-то, которая и яичницы поджарить не умеет. Ну да не беда, научусь, времени предостаточно). И даже восьмидесятилетней – древней старушенцией, потягивающей виски в компании подружек. Но сорокалетней я не представляла себя никогда. И пятидесятилетней тоже. И вот пожалуйста: мне исполнилось сорок и мы хороним мою мать. Не помню, как я добралась до этого городка, от которого меня невыносимо тошнит. Клянусь, я в жизни не была так плохо одета. Когда вернусь домой, сожгу всю эту одежду: она пропиталась усталостью и горем. Пришли почти все мои друзья, некоторые из ее друзей и те, кто никогда не был ничьим другом. Пришли очень многие. Но некоторые близкие ей люди не пришли. Под конец болезнь, грубо свергнувшая мать с трона, безжалостно разрушила все ее царство, а ее саму превратила в невыносимое существо, мучившее всех вокруг. А расплачиваться за это приходится мне. Тиранила их ты, покойная, но им не слишком-то нравлюсь и я, твоя дочь. Виновата в этом ты, мама. Постепенно, сама того не сознавая, ты переложила всю ответственность на мои плечи. Она давила на меня. Даже когда я начала догадываться о том, что нас ждет, и отдалилась от тебя, понимая, что, если не сделаю этого, под обломками твоей жизни будешь погребена не только ты. Но, думаю, меня ты любила. Не чересчур, не недостаточно, просто любила. Мне всегда казалось, что те, кто говорит: «Я очень тебя люблю», – на самом деле не слишком сильно любят того, кому говорят это. Возможно, они добавляют «очень» (которое на самом деле означает «не очень») из страха перед категоричностью короткого: «Я люблю тебя». Когда действительно любишь, произносишь именно их. Добавляя «очень», мы словно адресуем их кому угодно, хотя на самом деле они должны предназначаться одному-единственному человеку. «Я люблю тебя» – волшебные слова. Они могут свести с ума того, кто их услышал, превратить его в собаку, в бога, в тень. Многие из твоих друзей были «передовыми людьми» (сейчас, мне кажется, так никого уже не называют или таких людей просто не осталось) и не верили в Бога и в жизнь после смерти. Я помню, что не верить в Бога было модно. Сейчас, если скажешь, что не веришь ни в Бога, ни в Вишну, ни в мать-землю, ни в реинкарнацию, ни еще не знаю в кого и вообще ни во что не веришь, на тебя посмотрят с глубоким сочувствием и скажут: «Вот темнотища!»
Так что кое-кто из твоих друзей, должно быть, подумал: «Останусь-ка я лучше дома. Посижу с бутылочкой вина на диване и заочно воздам ей последние почести, гораздо более высокие, чем те, что воздают ей сейчас эти ничтожества – ее дети. В конце концов, похороны – всего лишь одна из светских условностей». Или еще что-нибудь в том же духе. Потому что они, я уверена, тебя простили (если им было что прощать) – они тебя любили. Помню, что, когда я была маленькой, вы часто собирались вместе – смеялись, играли до утра в карты, бродили по улочкам города, купались нагишом в море или шли куда-нибудь ужинать. Наверное, вам было тогда хорошо. Вы были счастливы. Проблема в том, что семьи, которые мы строим сами, распадаются гораздо быстрее, чем семьи кровные. Взрослые, среди которых я выросла, или уже умерли, или куда-то исчезли.
По крайней мере, здесь, под этим беспощадным солнцем, от которого плавится кожа и покрывается трещинами земля, их сейчас не было.
Похороны – сами по себе дело невеселое, а тут еще пришлось тащиться до кладбища целых два часа. Я как свои пять пальцев знаю эту узкую, всю состоящую из спусков и подъемов дорогу, бегущую среди олив. И хотя я проводила в этом городке всего лишь пару месяцев в году, это всегда была дорога, которая вела к дому, где меня ждало все то, что я любила. Чем стала для меня эта дорога сейчас, я не знаю. Надо было надеть шляпу. Хотя потом ее тоже пришлось бы сжечь. Очень кружится голова. Сейчас вот сяду возле вот этого грозного ангела с крыльями и больше никогда не поднимусь. Ко мне подошла Каролина, которая все всегда замечает. Взяла меня под руку, подвела к стене, откуда видно море (оно совсем близко – у подножия холма, поросшего чахлыми оливами), и развернула спиной к остальным. Мама, ты обещала, что к тому времени, когда тебе придет пора умирать, я успею наладить свою жизнь и у меня все будет в порядке. Что мне не слишком трудно будет перенести потерю. Ты не говорила, что боль будет настолько сильной, что мне захочется вырвать собственные внутренности и съесть их. А ведь это было еще до того, как ты начала мне лгать. Да, мама: в один прекрасный день ты, прежде всегда честная со мной, вдруг начала мне лгать.
