«Михалыч бежал зигзагами по Колокольной площади, пригибаясь и часто оборачиваясь, отстреливаясь из именного маузера. Фашисты, уверенные в своём превосходстве шли длинной цепью загибающейся с флангов и Михалыч, нырнув за перевёрнутую телегу, с горечью подумал: «Не успею ить… Кабы токма до ворот добратьси…». Он вздохнул, мысленно перекрестился, сплюнул трижды на труп эсесовца и снова рванул к дому кожевенника, натужно хекая и тихо матерясь.
Калымдай, сидя на крыше за печной трубой, осторожно выглянул, оценивая поле боя.
– Не успеет, дед, никак не успеет, – прошептал он и в отчаянье поднявшись во весь рост и широко расставив ноги на скользкой черепице, дал длинную очередь из трофейного шмайсера по фрицам.
– Сдохните гады! – заорал Калымдай, отвлекая на себя внимание.
Но гады только обидно смеялись, а пули проходили сквозь их полупризрачные тела не причиняя никакого вреда.
– Калымдай, внучек! Схоронись! – закричал Михалыч, из последних сил ныряя в приоткрытую калитку.
Фашисты сбились в кучу метрах в тридцати от ворот и вперёд выступил рослый штурмбанфюрер.
– Сдавайтесь, Кощеево отродье! – крикнул он на чистейшем русском и взял наизготовку фаустпатрон.
– Кощеевцы не сдаются, блин! – рявкнул вдруг голос и за спинами фрицев поднялась невысокая крепкая фигура Аристофана. – В натуре, замочу гадов!
Он выхватил из-за пазухи связку гранат и ловко метнул её в толпу уже предвкушавших победу фашистов. Грохнул взрыв, но когда рассеялась пыль, Аристофан только с горечью сплюнул: фашисты продолжали спокойно стоять, ехидно улыбаясь.
– Наше чёрное колдунство вам не одолеть, – торжествующе улыбнулся штурмбанфюрер, наводя фаустпатрон на Калымдая.
– А отведайте-ка тогда пуль наших заговорённых!
Ворота распахнулись и посреди них среди клубов дыма, сначала проявилась тельняшка с лентами патронов крест-накрест, а потом уже полностью показалась суровая фигура Михалыча.
– За Федьку! – заорал он. – За оладики!
Перехватив поудобнее ручной пулемёт, дед начал от бедра поливать фашистов серебряными колдовскими пулями. Фрицы завизжали от боли и ужаса, а их тела, разрываемые на куски, слабо замерцали и вонючими кусками грязного тумана стали всасываться в землю. Всего несколько секунд и на поле боя остался только штурмбанфюрер, бросивший оружие и машущий над головой белым кружевным платочком.
– Я сдаюсь! Сдаюсь! – завизжал он, потом заплакал и размазывая сопли по лицу, провыл: – Не убивай меня, дедушка Михалыч! Я тебе ещё пригожусь!
– А вот хрен, – сурово сказал дед, нажимая на курок».
* * *
Я поставил точку, перечитал свеженабранный текст, хихикнул и удалил его.
Вот хоть последний кусок бутерброда у меня отберите, а не собирался я ничего подобного писать. Выдалась свободная минутка, сел за комп, решил набросать себе для памяти маленький конспектик о событиях за последние пару месяцев, а пальцы сами застучали по клавиатуре и, нате получите образец высокого графоманского стиля.
Это всё нервы, недоедание и хронический недосып, я знаю. Да и Михалыч вам подтвердит, да не только подтвердит, а и потащит сразу же за стол, если только попадётесь ему в руки. Но не переживайте, не попадётесь.
Попавших в это полусказочное царство-государство, всего двое – я, ваш скромный автор этих записок, Захаров Федор Васильевич и мой товарищ по несчастью, сыскной воевода и заведующий первым Лукошкинским отделением милиции, участковый Ивашов Никита свет Иванович.
Хотя, почему по несчастью? Я себя несчастным вовсе не чувствую. Ну, изредка разве что, когда достанут все и вся. Да и Никита, насколько я знаю, совсем не жалуется, а как сыр в масле катается в тереме бабы Яги, которая предоставила всё своё нажитое неправедным трудом хозяйство под отделение милиции.
