1
Несмотря на героическую оборону, Руан, историческая столица
Нормандии, был оккупирован немецкими войсками. По приказу военной
комендатуры горожанам следовало распахнуть двери своих домов для
немецких солдат и проявить по отношению к захватчикам добродушие и
гостеприимство. Город наводнили листовки с любезными обещаниями не
причинять вреда добропорядочным жителям города, если те, в свою
очередь, выполнят ряд выдвинутых условий. Был введён комендантский
час и запрет на хранение оружия. Фермерам следовало сдавать властям
большую часть продовольствия. Неповиновение и сопротивление
карались смертной казнью. Из Парижа приходили тревожные вести — за
каждого убитого немецкого солдата казнили по несколько десятков
французов. Вот такая вот арифметика.
В нашем небольшом особняке, расположенном к западу от центра и
неподалёку от сортировочной станции, проживал молодой офицер Арно
Хеглер. Его вестовой занимал пристройку за домом. Они не причиняли
мне и Жанне, моей тётке по материнской линии, особых неудобств, оба
обедали в комендатуре и возвращались из города поздно вечером.
Лейтенант Хеглер никогда не насмехался над нами, не выдвигал
никаких требований, а ведь мне не раз приходилось слышать о том,
что немцы порой позволяли себе совершать на оккупированных
территориях Франции.
«Я здесь гость, — объявил лейтенант, как только его вещи были
размещены в комнате моих родителей, погибших ещё во время первой
войны. — И я не намерен об этом забывать».
К его чести он остался верен своему слову. Он неизменно желал нам
доброго утра и доброй ночи, но всякий раз в ответ получал лишь
презрительное молчание. Впрочем, иногда Жанна удостаивала его
кивком или сухой улыбкой. Однажды она даже заговорила с ним, но
прежде ему пришлось провести добрые пару минут в томительном
ожидании её ответа.
Я же ни разу не проронила ни слова в его присутствии. Мы не могли
прогнать его, но могли выказать своё неудовольствие. И я
протестовала единственным доступным мне способом — молчанием.
В один из дней лейтенант Хеглер предупредил нас о том, что намерен
пригласить своих друзей, других немецких офицеров, к нам в дом, дав
обещание, что они не потревожат нашего покоя и разойдутся прежде,
чем стемнеет.
Они праздновали очередную победу немецкой армии на востоке.
Жанна сухо кивнула, не поднимая на него глаз. Мы были заняты
шитьём.
Хеглер продолжал стоять на пороге, комкая в руках козырёк
фуражки.
— Я прошу вас, мадам, оказать мне любезность. И вы вправе
отказать.
Я отложила иголку и с любопытством взглянула на тётушку.
— Я понимаю, скатерти, посуда и столовые приборы не входят в
военную контрибуцию…
— Это не проблема, — перебила его Жанна. — Я дам всё, что вам
нужно. Но вы, в свою очередь, пообещаете мне вернуть их в
безупречном виде, месье.
— Разумеется, мадам.
Тётушка обрезала нить и отложила шитьё.
— Астрид накроет на стол и проследит, чтобы вам всего было
достаточно.
Мои глаза расширились от удивления, но мгновение спустя я взяла
себя в руки и кивнула ей.
Лицо лейтенанта осветилось радостной улыбкой («Бледное и скудное
зимнее солнце, что осветило богатый и одряхлевший старинный дом», —
подумала я).
— Если мадемуазель это не затруднит, — ответил он, взглянув на
меня.
Я промолчала.
Мы нагрузили лейтенанта белоснежными душистыми скатертями. Его
вестовой, рассовав по карманам столовые приборы, нёс перед собой,
словно святые дары, старинную чашу для пунша. Я держала в руках
кофейник времен Наполеона с ручкой в виде цветочной гирлянды.
Когда тётушка поднялась наверх, я осталась в столовой наедине с
лейтенантом. Его ординарец вышел на улицу, чтобы забрать ящики с
вином и продовольствием.
— Мне, вероятно, следует сдвинуть столы, — нерешительно начал
Хеглер, отложив фуражку. — Я могу взять тот, что на кухне?
