«Диана верила в детские сказки, хорошо училась, старалась быть любимым ребёнком в семье, хотя это было не сложно»… Так можно было бы начать, чтобы показать, в каком беззаботном детском мире я существовала. Но не всё было столь радужным. Младших всегда лелеют, оберегают, за них боятся и верят, что именно они, замыкая семейный круг, укрепят его стены. Это оказалось ещё одним навязанным среди прочего.
Ещё в классе третьем я начала понимать, что с моей семьёй что-то не так. Отца не было в нашей жизни примерно с моих четырёх лет. Мама много работала, а вместо учёбы моим воспитанием занимались старшие сестра и брат.
У меня есть добрые воспоминания и не очень. Из тех, что я бы хотела стереть – это срывы матери. Постоянное промывание мозгов от восточных родственников на тему её неправильной жизни не проходили без следа. Каждый считал своим долгом упрекнуть мать в её неспособности жить так, как для неё было мучительным. Иногда, конечно, подобные «маркетинговые акции» каким-то образом прокатывали, и мать решалась на совершенно нелогичные поступки ради одобрения родственниками. Например, она могла скрывать своё нормальное отношение к тем, кто был не воспринят её близкими. Могла не сделать запланированное (всеми, кроме неё), могла переступить через желание своих родных детей в угоду взглядам своих родственников. Печально.
Мы, восточные люди, верим в безысходность своего положения и отсутствие других, более важных вещей в этой жизни, чем добрая, ничем не изгаженная репутация. Достижение её, вероятно, навсегда может остаться чем-то риторическим и априори недостижимым. Вам и сесть за стол с «неверным» будет чревато возмущённым вниманием и осуждением.
Громкий шёпот за спиной шлейфом тянулся многие годы, пока я не решила поиграть в жизнеутверждающую роль спасительницы чести семьи. Меня это хорошо характеризует. Брать на себя то, что непосильно – впоследствии стало для меня некой тенденцией, базой личности. Стоило только столкнуться с этой лавиной впервые тет-а-тет, и трезвость оценки не заставила себя долго ждать.
В возрасте шестнадцати лет я решаюсь вступить на это минное поле, засеянное всеобщим пристальным вниманием людей, яростно ожидающих моего неверного шага. Что ж, я дала им то, чего они хотели – вступила в традиционный брак. Мы с мужем оба не совсем понимали, что происходит, и как нужно верно реагировать. Все вокруг чего-то хотят – в рамках ценностей, сформированных когда-то, кем-то… Но, когда и кем, точно никто не может сказать. В конце концов, подмена понятий, двойные стандарты в отсутствие каких-либо условий играет с нами злую шутку. Сценарий с каждым годом становился всё более удручающим. Страх – это прежде всего ощущение неизвестности. Но более всепоглощающий страх находит в момент, когда ты осознаешь, что твоя жизнь – это всего лишь часть большого чужого мира несправедливых отчасти, кем-то придуманных манипулятивных способов самоутвердиться.
Многие женщины моей национальности живут именно так. Однако, как выяснилось, это явление не связано с национальностью вовсе. Вряд ли кто-то признается вам в этом открыто – многие остаются заложниками своей картины мира. Я не могу утверждать, что все несчастны в традиционных браках, равно как и не могу сказать, что каждая женщина, подчиняющаяся навязанным представлениям, обречена на несчастье. Но когда вам едва исполнилось шестнадцать, а вашему партнёру по предполагаемому счастливому браку – двадцать, и вы решаетесь на этот серьёзный шаг, остаётся слушать тех, кто верит в брак больше, чем вы. Такая власть над чужой жизнью рано или поздно приводит к желанию экспериментировать как над подопытными, не принимая в расчёт характеры, установки и желания.
