Восемьсот девять дней. Именно столько я нахожусь в чужом городе,
пытаясь восстановить свою жизнь по крупицам, которые от неё
остались.
Я закрыла маленький блокнот, в котором хранила календарики с
зарисованными синими чернилами числами, и, отложив ручку, невесело
усмехнулась – моё существование настолько жалкое, что я считаю дни
с самого момента отъезда. Маме и брату вру, что меня всё
устраивает, но кто бы знал, что творится в моей душе… Там дыра.
Словно насквозь пролетела пуля и не оставила внутри ничего
живого.
На мягкой обложке виднеются расплывчатые следы высохших слёз, и
я прохожусь по ним пальцами в немом молчании. Первый год я плакала
каждый день, зачёркивая даты, и воскрешая в памяти всё то хорошее,
что когда-либо у меня было: семья, друзья, любимый человек. Это всё
у меня отобрали в один миг, и я осталась один на один со своей
болью.
Когда-то я была совершенно другой. Я любила жизнь.
Но теперь в моём сердце зияла глубокая рана. Она болела даже
сейчас, спустя два с половиной года, хотя выносить эту тяжесть
стало намного легче. Больше я не плачу изо дня в день, сожалея о
том, что у меня могло бы быть, - с улыбкой на лице вспоминаю то,
что было. Больше я не шарахаюсь от людей, - просто не обращаю ни на
кого особого внимания. В принципе, за последний год-полтора моя
жизнь стала вполне сносной, и я постепенно привыкала к тому, что
такой она будет всегда – тихой, спокойной и ничем не
примечательной.
Хоть и считалась я в университете отшельником, и друзей не
нажила, в учёбе шла не хуже других. Всегда закрывала экзамены в
срок, зачёты сдавала на отлично. Преподаватели ко мне относились с
уважением, и в этом я находила огромные плюсы.
Думала: вот, через два года получу диплом и пойду работать в
школу, возможно даже в интернат. Всю жизнь буду посвящать
творчеству и детям.
Детей я любила, и с горечью в сердце часто думала о том, что
своих никогда не рожу. Эту привилегию у меня отняли… Что ж, зато
буду делиться теплом с теми, кто в этом нуждается.
Дверь в мою комнату тихо приоткрылась, и на пороге появилась
хозяйка квартиры. Она была хорошим человеком, и никогда не
навязывала своё присутствие. Но и меня из виду не выпускала после
одного случая, за который мне, честно признаться, до сих пор стыдно
перед мамой и Пашей. Да и перед самой Валентиной Алексеевной,
конечно. Но сейчас не об этом. Потоптавшись на пороге, Валентина
Алексеевна позвала меня к столу. На дворе уже был поздний вечер, но
за весь день у меня во рту почти не было ни крошки, кроме лёгкого
овощного супа в университетской столовой. Зная мой аппетит, а
точнее почти полное его отсутствие, женщина всячески пыталась меня
чем-то подкормить. То пирожки испечёт, то фирменный медовик, то
булочки с сахаром, и всем меня угощает. А я из вежливости съем один
кусочек и ухожу в свою комнату. Уверенна, готовит она хорошо, но
мне настолько всё было безразлично в моём нынешнем окружении, что я
не ощущала ни вкуса, ни запаха. И этот раз не отличался от
предыдущих. Попробовав фирменное печенье и сделав пару глотков
сладкого чаю, я поблагодарила Валентину Алексеевну за заботу и
встала из-за стола. За стенкой послышался звук телефонного звонка,
и я без промедления ушла обратно.
Закрыв за собой деревянную дверь, я подняла смартфон с
застеленной бежевым покрывалом кровати, и нажала на зелёную
кнопку.
Мы с Пашей каждый вечер созванивались примерно в это же время,
но сейчас почему-то, после его «Алло» по позвонку прошёлся
неприятный холодок. Я насторожилась.
- Паш, всё нормально? – спросила я, надеясь на то, что шестое
чувство меня подводит.
- Мама в больнице, - ответил брат, и я медленно осела на пол. Я
так надеялась, что до этого не дойдёт!
