Наш собственный конец света
Вчера нам пообещали, что общий подъем будет в девять, а стандартный в семь часов отменяется в виду наступающего праздника.
Весь детдом ликовал. Пускай и на один день, но наши жесткие правила будут отменены – это касалось не только подъема.
Мне же, на самом деле было глубоко плевать.
Для меня Новый год перестал быть праздником еще три года назад, когда мы всей семьей попали в автомобильную аварию. Я был тогда еще глупым одиннадцатилетним ребенком и долго не мог поверить, что теперь я навсегда остался один.
Те, кто жил в детдоме с самого рождения, всегда подшучивали надо мной, когда я со слезами на глазах уверял их (но скорее – самого себя), что мои мама с папой вот-вот заберут меня. Другие же, кто побывал в моей шкуре, просто уныло смотрели на меня со стороны и не решались подойти.
Спустя месяц после трагедии меня сводили на кладбище, где покоились мои родители. После этого я ревел несколько дней. Боль от осознания всей правды была нестерпимой, и больше всего на свете мне хотелось обменять свою жизнь на жизни мамы и папы.
Гниль одиночества постепенно разъедала меня, и я забился в самый темный уголок своего сознания. Это сейчас, после долгих разговоров с «мозгоправами», как их называли другие подростки, я могу выразить свои чувства более правильными словами, а тогда…
Тогда мне было просто грустно.
Проснулся я как обычно в семь. За окном было еще темно. Все ребята безмятежно сопели, пуская слюни на подушку. Интересно, почему-то подумал я, а что им снится?
Этот вопрос возник у меня единожды и сразу растворился в обрывках воспоминаний о собственном сне.
Там было спокойно и тихо. Почти тихо. Лишь еле уловимый шепот дыхания у моего уха. Я лежал рядом с мамой, положив голову ей на грудь. Она дышала ровно и медленно, будто боялась кого-то спугнуть. Возможно меня. А я боялся пошевелиться. Мне казалось, что любое мое движение может разбудить маму, и тогда она уйдет.
Я заплакал и, накрывшись одеялом с головой, уткнулся лицом в подушку. Хотелось только одного: вернуться обратно в сон.
Но спать больше не хотелось.
Когда слезы высохли я понял, что окончательно проснулся, я тихо сполз с кровати и на цыпочках вышел в коридор. Все спали. Даже воспитателей, которые еще с шести часов начинали бродить по комнатам, и то не было видно. Казалось, все исчезли.
Вернувшись обратно в комнату, я оделся и оглядел товарищей по несчастью. Большинство из них довольно весело проводили дни и практически никогда не заговаривали о своих родителях, довольно спокойно приняв новые условия жизни. Как будто так и должно было быть.
В полутьме были еле различимы холмики тел на кроватях, да еле слышное посапывание. И, если не вглядываться сквозь тени, могло показаться, что кроме меня здесь больше никого нет.
– До свидания, – прошептал я скорее теням, чем тем, с кем провел три года своей жизни.
Не одевая тапки и ощущая холод под ногами, я в одних носках бесшумно прокрался по коридору и зашел в гардеробную. Моя куртка была слишком тонкая для долгих зимних прогулок и поэтому я начал шарить по шкафчикам других ребят. В руки попался свитер и я сразу его надел. Он был теплый и очень мягкий, но я знал, что даже он не долго сможет меня греть.
Найдя куртку и зимние ботинки, я начал тихо пробираться к выходу. Постоянно озираясь и вздрагивая от каждого шороха, я подошел к двери и надавил на нее. Разумеется, она была заперта.
«Какой же ты идиот! – пронеслось у меня в голове. – Ты думал, что все будет так просто?».
Мое сердце застучало быстро и сильно, гулким шумом отдаваясь в голове, а на глаза навернулись слезы.
