– Что ж ты, Фирс, совсем разуменье потерял?! Аль горькой вчера перебрал? Совсем не видишь, кого учишь? – Маленькая, сухая женщина в тёплом капоре сердито наступала на дюжего черноволосого мужика, стоящего перед ней, покаянно склонив голову. – Али самого поучить как следовать быть надобно?! Убил же пащенка, как есть убил, ирод!
Дюжий мужик, молча стоящий перед ней, потупил взгляд и нервно жамкал руками потёртый заячий треух. А чего тут скажешь-то – виноват, как есть виноват…
Третьего дня во дворце покойного императора Павла, скончавшегося почитай уж два года тому назад в Санкт-Петербурге от, как официально было объявлено, «апоплексического удара» (да-да, того самого – табакеркой по голове), в котором ныне проживала его вдова с младшими детьми, случился большой пожар, практически этот дворец уничтоживший. Хотя бо́льшую часть мебели, а также некоторые дверные полотна и едва ли не самое дорогое из обстановки – большие зеркала – удалось спасти.
Вызванный со съезжего двора седоусый пожарный, службу коих учредили только вот в прошлом году, обойдя с истопниками обгорелые руины, постановил, что пожар приключился от забившегося сажей дымохода. Вследствие чего всех причастных к сему делу было велено «поучить», что означало порку на конюшне. «На прави́ло» было поставлено двадцать три человека, из которых двенадцать являлись стариками из числа дворовых, отставленными с прежней службы по причине нынешней невозможности её исполнения и ныне доживающими свой век на не шибко важной должности истопника, семеро – мужиками среднего возрасту, из них трое – убогие по разному виду: один сухорукий, а двое колченогие… ещё трое – подростки, а один совсем малец шести годов от роду. Но по всему выходило, что он-то и был самый виноватый. Поскольку был взят в дворцовую дворню из жалости после смерти матери-прачки и подвизался аккурат трубочистом. Причём почистить тот самый дымоход, из-за которого всё и началось, ему было велено ещё неделю назад. Так что всё справедливо… Ну а то, что всю последнюю неделю мальчонка отлёживался в дальней кладовке, после того как один из истопников, принявший на грудь, нещадно отходил его поленом, – никто вспоминать не стал. Истопник среди дворни был человеком уважаемым, инвалидом воинской службы, а пащенок… его и так держали из милости.
Так что, несмотря на то что мальчонка по малолетству вроде как не должен был попасть «на прави́ло» вместе со взрослыми, наказывать его отдельно никто не стал. Поэтому пришлось и ему опосля всех старших задирать рубаху и ложиться на бревно. Под кнут. А вошедший в раж после двух с лишним десятков взрослых мужиков и куда более старших и потому более крепких малолеток конюх совершил оплошку – не сдержал руку. Так что после первого же удара мальчонка взвыл, исторг из горла сгусток крови и лишился духа. Что привело наблюдавшую за «прави́лом» ключницу или, как её ещё называли промеж дворни, «барскую барыню» в полное негодование. Уж больно жалостливо выглядел мальчонка – тощенький, шейка тоненькая, да подживающие жёлтые синяки по всему телу… Ей его жалко стало, ещё когда он рубаху стягивал, но останавливать экзекуцию она не стала. Потому что сие было неправильно. Виноват – получи. Столько, сколько положено по «заслугам». Но смерти-то этот мальчонка точно не заслужил…
– Вот тебе ужо будет! Сам «на прави́ло» пойдёшь, ирод окаянный! – продолжала негодовать ключница. Но тут какая-то из девок, которых многие по-старому ещё именовали «сенные», собравшихся посмотреть на немудрёное развлечение, ахнула и заголосила:
– Ой, гляньте – пащенок-то зашевелился! Живой он, живой…
