Он со своим отрядом вышел следом за кавалерийским разъездом, который поехал сторожить дорогу на востоке. Старались идти тихо, много фонарей не использовали. Так и добрались до того леса, в котором погибла третья рота.
Только тут зажгли другие фонари и вошли в него. Не первый раз он чувствовал этот запах. Тяжёлый, едкий запах, запах большого количества пролитой крови. Что ни шаг, то мертвец. Всё засеяно мертвыми людьми. Каждого мёртвого переворачивали, смотрели, вдруг это капитан. Волков и сам не брезговал, заглядывал мертвым своим людям в серые лица. Доспехи хорошие, комплекция совпадает, обувь не разглядеть, кавалер склоняется над мёртвым солдатом, приподнимает его голову.
– Светите, – говорит он Максимилиану, который носил за ним фонарь.
Разглядеть трудно, лицо разрублено и залито засохшей, чёрной кровью, но свалившийся шлем показывает волосы. Нет, это не храбрец Бертье. Кавалер идёт дальше. И слышит:
– Господин, господин, тут живой!
Это везение. Мужичьё раненых не оставляет. Он спешит к двум солдатам, что с фонарём склонились над человеком, у которого пробита кираса и изрублены руки.
– Живой? – спрашивает он, присаживаясь рядом и заглядывая в глаза раненого.
– Бог миловал, господин, – тихо отвечает раненый.
Кавалер поворачивается к одному из нашедших его солдат:
– Беги в лагерь к капитану Рене, пусть даст телегу.
Солдат уходит, а кавалер спрашивает у раненого:
– Ты не видал, что случилось с вашим капитаном?
– Нет, господин, – не без труда и с паузами рассказывает раненый, – я в середине колонны шёл. А господин капитан в голове ехал… Он всегда в голове колонны был.
– А откуда кавалеры появились?
– Спереди наехали, господин, – сипит раненый. – Шибко наехали… Чуть не треть колонны смяли.
– Да как же так-то? – с заметным удивлением спрашивает Волков. – Как же вы не увидели сорок рыцарей? Они, поди, в перьях все, со знамёнами.
– Я и сам не знаю, господин, – делая остановки, рассказывает раненый, – как из-под земли выросли.
– А дальше что было?
– А дальше? Дальше пехота мужицкая пошла… Уже построенная, они-то нас в лес и загнали.
– Что? И пехоту вы не видели? Её-то как можно было не заметить, их же сотни три было, четыре?
– Говорю же, господин, они… Сам не знаю, я никого не видел, и вдруг идут… Может, глаза нам чем застило… Уж не знаю.
Волков встал, вокруг него собралось не меньше полудюжины солдат. Ему не понравилось, что они слушали их разговор, если среди солдат ещё и разговоры всякие пойдут – жди беды; он говорит строго:
– Ну, что встали? Ищите капитана, ищите ещё раненых.
И сам стал искать других живых. Долго ему искать не пришлось, прибежал стрелок:
– Господин, ещё один живой. Сержант.
– Где он?
– Там, – мушкетёр махнул рукой в направлении востока.
– Дождитесь телегу и продолжайте поиски, раненого пока несите к дороге, – приказал он трём солдатам, а сам пошёл вслед за мушкетёром.
Сержант лежал почти у дороги в самом начале, у того места, где на колонну обрушились удары противника, бедолаге порубили ноги, ударили по голове так, что треснул шлем и на лицо хлынула кровь, и решили, что с него довольно. Но крепкий человек выжил.
– Лампу, – говорил Волков, – лампу сюда.
Того небольшого фонаря, что держал Максимилиан, было мало. Принесли лампу, и кавалер заглянул раненому в лицо:
– Ну, жив? Говорить можешь? – он боялся, что сержант умрёт прежде, чем расскажет ему, как было дело.
– Вода есть у вас? – хрипит раненый.
– Вода, у кого вода есть? – переговариваются солдаты.
Ни у кого воды нет. Один из стрелков бежит к реке и приносит оттуда воды в своём шлеме. Волков ждёт, встав возле раненого на колено. Того наконец напоили, и он спрашивает:
– Ты видел рыцарей до того, как они вас ударили?
