– Распишитесь вот здесь, – говорит женщина за стойкой.
У неё идеально гладкие ногти. Цвет «винный закат». Я бы, наверное, так и сказала, если бы продавала эти лаки. Винный закат. Пепельный декаданс. Заметное отсутствие жизни.
– Это что? – спрашиваю.
– Подтверждение получения тела.
Я не подписывала ничего, когда его у меня отняли.
Шариковая ручка дрожит в пальцах. Кажется, я забыла, как писать, или как держать ручку, или как двигать рукой. В любой другой день я бы сказала, что у меня инсульт. Сегодня – просто пятница.
Расписываюсь.
Каракули на бумаге – доказательство того, что кто-то ещё жив. В смысле – я.
– Хотите взглянуть? – спрашивает она.
Хочу ли я. Что за дурацкий глагол. Хочу ли я посмотреть на мужа, который теперь числится в реестре нежилых. Я киваю, но не потому что хочу, а потому что если скажу «нет» – не смогу себе этого простить.
Она ведёт меня по коридору. Плитка под ногами скользкая, в голове – шум, как будто я под водой.
Дверь. Табличка.
Кусок мира, откуда теперь никто не возвращается.
Я смотрю.
Он.
Не он.
– Всё в порядке, – отвечаю я ей на самый тупой вопрос в мире, который можно задать человеку, который пришёл забирать мёртвое тело своего мужа.
Не знаю, почему. Наверное, чтобы кто-то из нас точно знал, что всё в порядке.
Я иду по улице и вдруг понимаю, что мне нечего сказать. Вообще.
Не то чтобы я раньше была особо многословной, но теперь – тишина. Даже внутри головы. А раньше он болтал за двоих. С серьёзным лицом рассказывал, как наш холодильник – агент под прикрытием.
– Варя, ты не замечаешь? Он каждый день делает вид, что работает, а на самом деле – следит. Камера в майонезе. Прослушка в огурцах. Холодный, расчетливый, бездушный. Настоящий бухгалтер КГБ.
– Так, – говорила я, – отставить конспирологию.
– А ты не думала, что именно так они и говорят, когда уже завербованы?
Он был дурак.
Мой дурак.
Я всегда смеялась, даже когда он пересказывал это в третий раз. У него была такая тактика – повторять, пока не надоест, а потом ещё раз, чтобы добить.
И каждый раз, подходя к холодильнику, он стучал по дверце, как по сейфу, и говорил:
– Работай, падла. Я тебя раскусил.
Он мог быть серьёзным, мог быть гениальным, но чаще был вот таким – моим антигероем комедийной сцены. И я скучаю даже по этому. По особенно тупым шуткам, по тому, как он потом спрашивал: «Ну признай, смешно же было?»
И ведь было.
Боже, как же было.
Я вернулась домой в 17:43, не потому что хотела. Просто больше некуда было идти. Дверь открылась слишком легко, как будто не знала, что сегодня ей положено скрипеть траурно. Внутри пахло мятой и пылью. Мята – потому что чайник в последний раз кипятился три дня назад, когда он ещё был жив. Пыль – потому что никто не готовится к смерти по расписанию. Я положила ключи на полку. Они упали. Не в первый раз. Мы сто раз обсуждали, что полка неудобная, но каждый раз забивали.
– Надо бы заменить, – пробормотала я.
Тишина не ответила. Я прошла на кухню. Его чашка стояла у раковины. Краешек сколот. Мы всегда спорили, выбросить её или нет. Он говорил, что она – как мы. Небольшая трещина, зато держит тепло. Я оставила её на месте.
Он умер от глупости. Не какой-то поэтической, не от тоски, не от зла. От одной маленькой артерии, которая решила, что может взять выходной.
Инсульт.
32 года.
Я в это не верю.
Потому что как можно умереть, если ты только вчера шутил про холодильник?
Я всё жду, что он напишет:
«Ну? Достаточно убедительно? Сценка получилась? Вызывай «Оскар», я тут в прихожей, в коробке из-под пиццы».
Но коробка под раковиной пуста. И пиццы там нет, только огрызок прошлого. И я. Смотрю на чашку. Она балансирует на самом краю, будто тоже не уверена, падать или нет.
