Глядя на каплю воды, стекающую по сырой серой стене, я зачеркнул очередную черту на стене.
Два месяца, два долгих месяца я сижу взаперти. Можно было сказать, «замели, дело шьют», но мне не до смеха, поскольку все мое тело болит и плохо слушается после очередного «допроса». Из меня пытались выбить признание по поводу ограбления банка.
Допросы здесь весьма суровые, жесткие и с пристрастием. Сразу следует сказать, что ограбление банка на территории САШ является федеральным преступлением, и попадает под юрисдикцию федерального уголовного права, оно является тяжким преступлением первой степени. За такое здесь предусмотрено наказание от двадцати пяти лет до пожизненного. Об этом я узнал, лишь когда попал сюда.
Меня, закованного, избивали дубинками и не только ими. Морили голодом по несколько дней, а потом давали тарелку баланды, но после похлебки Дарины, которой я питался первое время по прибытии в Америку, меня не напугать. Я жестко стоял на своем, ошиблись, и я ни при чем. Также говорили, что мои подельники уже дали признательные показания и дело почти завершено.
Я им не верил, поскольку, будь оно так, зачем эти допросы и выбивание моего признания? Ни одна физическая боль не сравнима с той, что была у меня внутри. За эти два месяца, что я тут сижу, никто с воли даже весточку не прислал, не наведались ни Роб, ни Дима, ни Томас, ни Мэри, никто из тех, кого я считал близкими. Разве что ко мне ходил адвокат, да и то пару раз. Хотя, может, и правильно, что ко мне они не приходили, поскольку, если Дима-грек либо Мэри попросятся на свидание, они сами автоматически попадут под подозрение, а это недопустимо.
Я вырос в таком районе, где никто никого не сдавал, а тем более ментам, как бы хреново тебе ни было. На этом и держится дружба. Как говорится, сам погибай, а друзей не сдавай.
Меня разрывали изнутри мысли, как там сейчас Несса и Барри. Ведь я сказал им, что поеду ненадолго, а я в Бостоне уже три месяца или чуть больше. Возможно, они меня возненавидели, поскольку считают, что я их бросил и обманул, но это не так! И вот зачем я согласился на участие в этих кулачных боях? Сидел бы сейчас на набережной Нью-Йорка, ел мороженое, и детишки были бы рядом. Но вместо этого я здесь, а всему виной моя жадность.
Последние две недели в камере я был один, поскольку моего соседа, по всей видимости, осудили. Камеры содержания подсудимых рассчитаны здесь на двух человек, а меня обвиняли в совершении тяжкого преступления, так что и соседа могли мне подселить не менее опасного.
Парень, с которым мы сидели до этого, был коренным, и мы не сразу нашли с ним общий язык. Но мы были в одной камере, ему приходилось со мной общаться. Он рассказал о своей жизни, поскольку знал, что его наверняка посадят, и терять ему было нечего. Он был вором, но вором «честным», крал лишь у богатых, и не было разницы, кто они, коренные, ирландцы, макаронники. На украденные деньги или вещи он гулял как в последний день, все тратил на алкоголь и проституток, а когда деньги заканчивались, брался за старое.
В очередное безрадостное утро железная дверь камеры скрипнула, и надзиратель с ехидцей на лице пробубнил:
– Принимай соседа.
В камеру вошел парень, на вид чуть старше меня, лет двадцати-двадцати двух. Среднего телосложения и невысоко роста с ярко-рыжими волосами. Ирландец? Или просто рыжий. Парень оказался разговорчивый, и звали его Киган. Я смолоду запомнил рассказы «старшаков», что жили в нашем дворе и имели не одну отсидку, они говорили: «Там не доверяй никому».
Киган, видать, заприметил во мне земляка, или кто шепнул ему, сразу начал расспрашивать, за что я здесь.
– Простая нелепая ошибка. Случайность. Возможно, я просто похож на того, кого они ищут. Ведь для них все ирландцы на одно лицо, – я, как и прежде, стоял на своем. Я не я и вообще ни в чем не виноват.
