Лист кружится, падает медленно – сбитый взрывом, опаленный по краям, ложится мягко и бесшумно, и дорога в том месте, где стоял несколько минут назад старый клен, вся изрыта. А клен, старое, крепкое еще дерево, лежит, вырванный с корнем и отброшенный в поле наискосок от дороги, пропаленной зноем. Сухо, пыльно, пыль на губах, – сентябрь, но пока жарко, и пшеничные поля кругом в желтых крестцах. Водонапорная башня железнодорожной станции одиноко и серо торчит за пригорком, самолеты на время исчезли, и по дороге ползут подводы с детьми, две машины, перевернутые вверх колесами, горят черными густыми кострами.
У Лиды тонкие плечи; под ногами избитая, пересохшая земля. Последние минуты всегда трудны, не находишь слов, и Владимир старается быть веселым и ровным; сейчас это плохо удается.
Они уже поднялись на пригорок, дорога здесь разворочена; не сговариваясь, они пошли полем.
На станции тишина, полуразваленные здания после очередного налета еще дымились, людей не было видно. Только группа солдат исправляла железнодорожное полотно; временами то один из них, то другой поднимал голому, осматривая небо. А к станции все подходили и подходили обозы, рассасываясь по окрестным садам, палисадникам, полуразрушенным зданиям, – ждали темноты. В тупике разгружался военный эшелон – по шатким подмосткам сводили упиравшихся лошадей.
– Володя, ты что-нибудь понимаешь?
– Ты ничего не забыла? Теплые вещи не забыла? – вместо ответа спросил он ее. – Скоро зима, на Урале холодно.
– Теплую кофту? Да, я взяла… она, кажется, на самом верху и чемодане… Да, да… я вспомнила, она лежит сверху. Послушай, Володя, а ты? Как же все будет?
– Мне уже пора возвращаться.
– Зачем только ты согласился… Я знаю, я не то говорю, – торопливо добавила она, глядя на его лоб, на сдвинутые светлые брови. – Но ты береги себя, слышишь? Хочешь, я тоже останусь? – сказала она отчаянно. – Хочешь?
– Не глупи, – сказал он тихо, теряясь перед этим неожиданным порывом. – От состава не отстань, на станциях за кипятком не бегай. Кого-нибудь из ребят проси. Знаешь ведь, сейчас никакого расписания.
– Хорошо, давай простимся, Володя. Тебе пора…
Она поглядела на него и заплакала.
– Не плачь, – сказал он, с усилием разжимая стиснутые зубы. – Мы еще встретимся. Пиши.
– И ты пиши.
– Вот увидишь, мы очень скоро встретимся и будет светлый день, такой снежный, белый. У тебя замерзнут руки, и ты будешь хлопать варежками.
– А ты будешь в полушубке и в валенках, – подхватила она с усилием его игру. – Побежишь мне навстречу – ты смешно бегаешь.
– Да, я буду в полушубке и в валенках. Только я никуда не побегу. Буду стоять и ждать, пока ты подойдешь. Ты будешь в толстом теплом платке.
– Это смешно?
– Что?
– Что я буду в толстом платке?
– Очень смешно. В толстом платке, с огромной головой.
– Правда, Володя, это очень смешно, когда с огромной головой. А ты, значит, будешь стоять на одном месте?
– А зачем мне бежать?
– Действительно, зачем тебе бежать? Ну, все, Володя, – выдохнула она из себя воздух. – Иди, иди! Тебе еще нужно найти своих. Смотри пиши мне. Иди.
– Лида…
Он быстро и сильно прижал ее к себе, поцеловал в солоноватые, горячие губы. Это было все, она поняла и снова заплакала.
– Иди, – сказал он.
– Володя…
Она уходила с пригорка, и сильный ветер прижимал платье к ее ногам, она была в сапогах и в сером жакете, жакет был ей длинноват. «Я должен ее догнать, – подумал Владимир тупо, до рези в глазах всматриваясь в ворот ее серого жакета. – Ну, хорошо, я ведь ее совсем не знал до сих пор, все это ерунда теперь, кто кого знает – не знает, к черту пошлет, к сердцу прижмет. Ведь все равно мне оставаться. Оставаться. Зачем оставаться? Что это изменит? Какая из меня власть?»
