Исповедь первая. Древний Китай. 213-й год до нашей эры.
Песок хрустел на зубах. Он летел с пыльной дороги, въедался в горло, безжалостно царапая его, застревал в воспаленных деснах. Пить хотелось неистово. Пересохшие губы потрескались и стали походить на поверхность высушенной лужи, испещренной морщинами обезвоженного грунта. Этим пасмурным, но душным сентябрьским утром, не радовавшим своей погодой жителей царства Цинь, в грязной колеснице связанного, будто животное на заклание, везли во дворец Императора опасного преступника Чжу Ханя. Тот осмелился покуситься на жизнь главного советника, самого Ли Сы и теперь за это его безоговорочно приговорили к смертной казни.
Отчаянный проступок пылкого парня, а точнее его виновность, не требовала доказательств, так как злоумышленник был пойман на горячем и хоть он и смог бежать в ту роковую ночь постигшей его неудачи, спустя всего неделю стражникам удалось изловить его. Вот так Чжу и оказался в столь скверной ситуации. Зачем он это сделал?
Ведомый жгучим стремлением хоть как-то помешать свихнувшемуся деспоту Ли истреблять приспешников конфуцианства и перестать сжигать бесценные книги, в изложенных идеях которых, как думалось безумцу, кроется угроза новому порядку Китая, Чжу Хань не нашел для себя иного решения, как только решиться на убийство. Больше всего возмущало парня скрытое предательство Ли Сы по отношению к своему учителю Сюнь-Куаню. Он недоумевал, как же такой великий ученый, который первым осуществил универсальную интерпретацию конфуцианского канона, в центре философии которого лежала основа подлинной природы вещей, не смог в своем собственном ученике различить его гнилую и алчную суть. ЕГО подлинную природу. Видимо, сказалось то, что тот был одним из любимых учеников Сюнь Куаня.
Впоследствии, став ярым поклонником легизма, Ли принялся всячески угнетать конфуцианство. И ведь именно по совету этого изверга Император начал преследовать ученых «ста школ» и в первую очередь конфуцианцев. При этом ему еще хватало наглости навещать своего учителя, когда тот ушел в отставку. Точнее, его сместили, и остаток жизни Сюнь прожил в уединении. Таков был его удел.
Раздираемый жуткой тревогой, мучимый жаждой, преисполненный горя и смятения, именно с такими мыслями в голове, доживал свои последние часы Чжу Хань .
Внезапно поток его сознания прервал скрипучий голос стражника, сидевшего рядом с извозчиком. Сплюнув на поседевший песок, он обратился к пленнику. Его высокомерные интонации и надменная поза выдавали истинное наслаждение происходящим. Видимо, за поимку Чжу этому недалекому воротиле посулили повышение и даже премию.
– Слышишь, ты, – хохотнув начал походивший на хряка, солдафон. – Хочешь пить? – Чжу встрепенулся и приподнял голову.
С этими словами тот перевалился через борт повозки и стал водить флягой с водой прямо у лица Ханя. Парень задрожал и стал высовывать язык, жадно пытаясь впитать в себя глоток живительной влаги, по его худощавому лицу текли слезы отчаяния. От садиста разило потом и миазмами, но Хань не обращал на это никакого внимания. Мучитель же, обнажив в лицемерной улыбке свои гнилые зубы, то приближал бутылку почти вплотную к лицу парня, то тут же отдалял ее, в последнюю секунду все-таки не давая бедолаге сделать спасительный глоток, упиваясь бессилием и беспомощностью страдальца.
Неизвестно сколько бы еще это продолжалось, если бы сама судьба не сжалилась над Чжу. Через несколько минут под колеса повозки попало несколько крупных камней и ее здорово шатнуло, от чего фляга выпала из рук стражника, отлетев в дальний угол повозки. С неимоверной ловкостью, Хань ужом подполз к спасительной бутылке, и молниеносно впившись губами в ее горлышко, разом опрокинул в себя содержимое, выпивая его крупными глотками. Стражник не успел и опомниться, как фляга была уже пуста, а на лице пленника засияла блаженная улыбка.
