В комнате, на всю ширину которой открывались книжные полки, слышалось робкое дыхание. Четвёртая стена здесь отсутствовала. Её место занимало стекло, поэтому утром этот кабинет хоть и пустовал, но свет от него доходил аж до коридора.
Кабинет был максимально открыт по центру, там стоял стол из рябины. Тень, падающая на фигуру, почти скрывала её лицо, оттого светлые глаза представлялись особо яркими.
Шею её облегало кружево.
– В каждой сказке говорится то, чего не может быть. Сколько лет уж этой сказке, должно мне и позабыть. Этак сорок, этак двадцать, этак вовсе пятьдесят, – произнесла она, перебирая листы. – Только следует отметить, не вернётесь вы назад; в ту пору лихих мечтаний, первую главу считав. На страницах шесть сказаний; говорил, кто в руки брал эту книгу с восхищеньем, потрясеньем и решеньем, никогда не открывать после первого прочтенья. Вот что следует отметить, вот что следует сказать.
Она подняла взгляд.
– Меня зовут Аюна. И я нахожусь здесь только затем, дабы вы понимали, что за историю вам предстоит прочесть. Вначале она покажется вам сущим бредом. Возможно. Возможно, и нет. Но это история моих родителей. И если вы уважаете меня, уважайте и эту историю. Ещё встретимся.
Когда дверь кабинета постепенно начала закрываться…
– Возможно. Возможно, и нет.
Эти свечи горели почти бесшумно. Ненадрывное лёгкое покашливание колыхнуло основание догорающего фитиля. Едва различимые, смешанные с воздухом чёрные пряди поднимались над ним.
За столом сидел человек. Стол этот, куда его ни поставь, оставался до крайности неудобным. Но человек недовольства не выказывал. Напротив, он оставался тишайшим, смиренным.
А такому нужно учиться. Сидевший здесь только недавно научился думать более безгласно, а не вкрадчиво. Льстить он не умел, слишком честный. Даже старательные попытки перевести другого в свой стан часто оканчивались в той или иной степени непредсказуемо. Чего он не любил.
Не беря в расчёт людские ценности, он считал, будто уже и не был человеком в полном смысле. Он оказался намного слабее окружающего мира и во всех отношениях старался покорить любую неизвестность.
Каждый раз, вот уже три года, двадцать четвёртого числа человек выжидал полночи и уходил из города на неделю. Трудно представить себе что-то ужаснее тех семи дней, потому как никто из сожителей не знал, куда уходит этот человек. На вопросы он отвечал прямо: «Должно же быть и у меня свободное время».
Его звали Нотус, а на самом деле Ноуту Ланер, и годы должны были рассудить его как самого доброго человека в истории.
А как полагается добряку, Нотус являл собой гигантскую персону. Огромным животом он гордился, обтягивая его поясом на металлической бляшке. Долго хохотал без надрыва, и, думалось, в мире не было более счастливого человека. Сам Нотус представлял многомерную радость, расходящуюся во все стороны. «А я и не мог, я и не мог поверить чуду. И жизнь я свою, что за версту впредь не забуду. Сон в жизни моей, в жизни моей в явь претворится. И за столько дней, за столько дней что-то случится. Ре. Ре-ми-фа-ре. Ре-ми-фа-до. До-ре-ми-си-до», – напевала эта громадина себе под нос.
Оторвав лист и вложив его между брюк, пошитых на два размера вперёд, Нотус посмотрел в сторону спящей на кровати девочки.
– Ринка… Они всегда так любят поспать!
Ринка не была в полном смысле дочерью Нотуса, хотя часть его душевного счастья содержалась в ней. Ринка представляла собой девочку ростом около ста пятидесяти, которая спала, свернувшись калачиком. Он подмечал это, говоря: «Все они любят спать в такой позе. Почему? Я не знаю». По мнению того же Ланера, эта девочка была особенной, потому как…
