Телевизор работал почти без звука. Его никто и не смотрел. Он был повешен напротив кровати Марии Фёдоровны, умирающей старушки восьмидесяти восьми лет.
Валя периодически бросала взгляд на экран, но долго его там не задерживала – смотреть на говорящих людей, поставленных вкруг, не слыша ни одного слова, так себе занятие. Хотя политика её интересовала. Отец приучил. Он говорил, что политика – это искусство управлять людьми, не говоря им правды.
Сейчас отца с ними не было – уехал жить в Мурманск с новой женой. Зато оставил Вале с матерью квартиру в центре, в сталинском доме, где раньше жила только партийная элита, которая сразу стала элитой перестроечной. Такая как Мария Фёдоровна, жена бывшего мэра их города.
Старинные маятниковые часы немецкой фирмы Юнгханс отбили восемь вечера. Резной деревянные фасад был в идеальном состоянии, как и сам механизм.
«Не забыть завести часы», – подумала Валя, так как завода хватало на неделю, а она их заводила в прошлую пятницу.
Бабуся была на пороге к переселению в мир иной. Дыхание хрипело, поднялась небольшая температура, сознание становилось замутнённым, речь несвязной.
Валя согласилась побыть у Марии Фёдоровны сиделкой из жалости. Соседка как-никак с одной лестничной клетки и знакомая с детства. Денег она с неё не брала, помогала на совесть. Если честно, она не любила эту старушенцию, вредную и жадную, но сейчас-то что об этом.
Дышать в комнате было нечем, в воздухе стояла густая смесь лекарств, старых книг и самой хозяйки, от которой уловимо чувствовался запах смерти. Запахи всегда сильно действовали на Валю в восприятии ситуации, сильнее, чем у многих, у матери, например.
Валя склонилась над кроватью, поправила подушки, её руки ловко и привычно двигались – сказывались два года работы в больнице. Она была операционной сестрой и на очень хорошем счету в центральной городской больнице.
Мария Фёдоровна промычала что-то несвязное.
– Что такое? Воды? – спросила Валя.
Старуха не ответила. Её мутные глаза смотрели в потолок, словно она видела там что-то за его пределами. Может, и видела, кто их знает, умирающих старух. Вчера она была поживее, шевелила руками, смотрела телевизор какое-то время.
Валя вздохнула и потянулась к тумбочке с лекарствами, чтобы взять поильник с водой. Её взгляд упал на приоткрытый ящик, в котором лежала жестяная коробка из-под леденцов, бежевая в голубой цветочек. Коробке на вид было больше, чем Валиным родителям, она была помятой и стёртой по углам. Валя знала, что там внутри.
Тяжёлый, старинный, золотой с узорами мужской перстень. Сверху красовался огромный, с ноготь среднего пальца рубин, полуприкрытый как бы львиной лапой с когтями. Между когтей были вставлены бриллианты.
Валя видела это кольцо.
Пару месяцев назад, когда у Марии Фёдоровны ещё теплились какие-то силы, она достала его и держала в кулаке правой руки. Периодически она разжимала руку секунд на пять, смотрела на перстень и опять сжимала. Она думала, что Валя так не увидит. Когда старушка смотрела на него, то что-то бормотала и явно вспоминала. Понятное дело, ей было что вспомнить за такую долгую жизнь.
На стенах висели её фото, по которым можно сделать вывод, что изображённая на них цветущая стройная женщина побывала во многих странах мира и дома не скучала. Она также не могла не нравиться противоположному полу, так как напоминала, причём очень сильно, Клаудию Кардинале, кинодиву тех лет.
– Лапа Борджиа, – прошептала старуха внезапно, заставив Валю вздрогнуть.
– Что вы сказали, Мария Фёдоровна?
Но та уже снова погрузилась в полузабытьё.
Валя замерла. Она знала, о чём речь.
Несколько недель назад, разбирая бумаги из любопытства, она случайно наткнулась на черновик завещания. Всё состояние, вся огромная квартира с содержимым, отходила внучатой племяннице Ольге. Валя хоть и надеялась что-то получить от старухи, но очень слабо, как, впрочем, и оказалось.
