Давным-давно, когда я был маленьким ребенком, мы жили в большом доме на длинной, прямой, красно-коричневой улице в восточной части Лондона. Днем оживленная и шумная по вечерам улица становилась малолюдной и понемногу затихала, и тогда на ней загорались фонари, настолько редкие и далеко отстоящие друг от друга, что казались, скорее, маяками. Тишину нарушали лишь тяжелые шаги полицейского, совершавшего обход большого участка. Эти шаги то приближались, то отступали, то пропадали вовсе, когда он постукивал по дверям и окнам, проверяя, закрыты ли те, или освещал фонариком темные подходы к реке.
Когда некоторые друзья выражали недоумение по поводу выбранного нами жилища, отец говорил, что у дома много преимуществ, и с одним из них мой неокрепший ум был полностью согласен: из задних окон дома было хорошо видно старое, усеянное множеством могил кладбище. Часто по ночам я украдкой вылезал из постели, забирался на высокий дубовый сундук, стоявший у окна моей комнаты, и со страхом всматривался в позеленевшие от времени старые могильные плиты, задаваясь вопросом: а вдруг скользящие меж ними тени – призраки, утратившие естественную белизну и почерневшие от долгого пребывания в городском смоге, – так со временем тускнеет залежавшийся снег.
Я убедил себя, что это действительно привидения, и в конце концов стал испытывать к ним дружеские чувства. Мне было интересно, что они чувствуют, видя, как на плитах постепенно стираются их имена, помнят ли, какими были при жизни, хотят ли снова стать живыми или сейчас им лучше. От последней мысли становилось грустно.
Однажды, когда я вот так сидел и смотрел в окно, на плечо мне легла рука. Я не испугался – рука была мягкая, нежная, очень знакомая, и я прижался к ней щекой.
– Почему мамин шалунишка вылез из постели? Может, стоит его отшлепать?
Другая рука ласково коснулась моей щеки, и легкие шелковистые кудри смешались с моими волосами.
– Взгляни, там призраки, мамочка, – сказал я. – Их так много. – И задумчиво прибавил: – Интересно, каково это – быть призраком?
Мать ничего не ответила, только взяла меня на руки и отнесла в постель, а сама села рядом и, держа мою руку в своей, почти такой же маленькой, запела тихим, ласковым голосом песню, всегда вызывавшую у меня желание быть хорошим мальчиком, эту песню я никогда ни от кого больше не слышал, да и не хотел бы услышать.
Во время пения что-то капнуло мне на руку, отчего я сел в постели и потребовал, чтобы мать показала мне свои глаза. Она рассмеялась коротким неестественным смешком, сказала, что все в порядке и что мне надо успокоиться и поскорее заснуть. Я послушно юркнул под одеяло, плотно закрыл глаза, но так и не понял, что заставило ее плакать.
Бедная моя мамочка, она изначально была убеждена, хотя наглядных доказательств у нее не было, что все дети ангелы и потому на них исключительный спрос в неких других местах, где для ангелов гораздо больше возможностей, поэтому детей трудно удержать в нашем бренном, зыбком мире. Мое упоминание в тот вечер о призраках заставило ее нежное любящее сердечко забиться в смутном страхе, и, надо признаться, такое состояние долго ее не оставляло.
Какое-то время я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно во время еды, тогда она не спускала с меня глаз, но по мере приближения к концу трапезы в них появлялось довольное выражение. Однажды за обедом я услышал (дети не такие глухие, как думают родители), что она шепнула отцу:
