Очень тяжело, когда мама умерла.
Как-то раз папа послал меня в «ХЕМУ» купить носки. Для меня и для Калле. Мне тогда было лет семь. Когда тебе семь, купить носки в «ХЕМЕ» совсем нетрудно. Просто ищешь нужный размер. Мне – тридцать первый, Калле – двадцать шестой. На ценники обращать внимание не надо. И цвет я могла выбрать сама.
До сих пор помню: чтобы положить носки возле кассы, мне пришлось стать на цыпочки. Женщина за кассой сперва посмотрела на меня, потом мне за спину, потом опять на меня.
– Ты здесь совсем одна? Наверняка нет. Где твоя мама?
– Мама умерла, – сказала я.
Она прикрыла рот рукой и покраснела.
– Ой… прости, я не знала.
– Ничего страшного.
Она все смотрела на меня, прижимая руку ко рту.
– Сколько стоит? – спросила я и положила возле кассы купюру в десять евро.
Кассирша опустила руку, просканировала носки. Вместе с чеком сунула их в пластиковый пакет, встала со стула, нагнулась, чтобы передать мне пакет, и тихо сказала:
– Ну что ж, держись.
Она по-прежнему там работает. Ее зовут Труди. Однажды она спросила, как меня зовут, и с тех пор, увидев меня, всегда говорит: «Привет, Катинка». А я отвечаю: «Привет, Труди». Она больше не краснеет.
У некоторых людей на глаза наворачиваются слезы. А один раз незнакомая женщина, услышав про маму, обняла меня.
Моя тетя Адди говорит, что слово «умерла» лучше не употреблять. Звучит жестоко, так она считает. Вот люди и пугаются.
– Пожалуй, лучше говорить, что она ушла из жизни.
Но, по-моему, «ушла из жизни» – чудно́е выражение. Лидвин тоже так считает, а ей ли не знать, ведь она писательница. И я до сих пор говорю «умерла». Пусть это и звучит жестоко.
– Смерть тоже жестока, – говорит Лидвин.
Одного я не понимаю: почему люди не понимают, что я уже вполне к этому привыкла. Ведь мама умерла десять лет назад. Мне тогда три года исполнилось. А Калле был совсем младенцем. Я маму даже не помню. Только по фотографиям. И по рассказам папы. Мы так и живем втроем – папа, Калле и я.
Люди, которые вообще-то знают, что мама умерла, иногда тоже поступают странно. Нет-нет да и скажут вдруг:
– Спроси у мамы.
– У какой мамы? – говорю я тогда. А что, разве нельзя пошутить над собственной покойной мамой? Но они не смеются.
Диркье не такая. Диркье не испугалась, не прикрыла рот рукой, не бросилась меня обнимать, и слезы у нее на глазах не выступили, и она не сказала: «О, какое несчастье». Когда я ей рассказала, она только воскликнула: «О!» Просто «О», красными накрашенными губами.
Этот кусочек я переписывала двенадцать раз.
Двенадцать!
И, по словам Лидвин, это совершенно нормально. Даже опытные писатели иногда за целый день могут написать только одно предложение, говорит она.
Одно!
И в конце концов даже это одно предложение частенько отправляется в мусорную корзину.