Над ночным Капитолием тускло мерцал Альтаир.
На ступеньках сидел человек, завернувшийся в тогу:
Вспоминал отшумевший на Форуме давешний пир
И легонько зевал, потирая затёкшую ногу.
«Уточнить у Максима названье травы (анаша?),
Расспросить, где растёт. Пять сестерциев долг – это Гаю.
А вчерашняя (Юлия?), небом клянусь, хороша!
Отослать ожерелье: хрусталь? хризолит? – разузнаю…»
Приближался рассвет. От ступенек повеяло холодом.
Человек потянулся, привстал, повернулся к окну.
«Говорите, слова – серебро, а молчание – золото?
Пусть молчит с вами конь. Ну, а я до календ отдохну».
1988
Боюсь, не дожить мне до светлого дня,
Когда наконец-то не станет меня!
А. Усачёв
Не в шумной гавани восславленных заслуг,
Не на одре в курной опочивальне,
Не под простынкой с капельницей в сердце —
В глухом бору на листиках кислицы,
Оставив за спиной давящий город
И бешеную музыку дорог,
Под рухнувшим смолящимся стволом,
Ловя кровоточащими ушами
Глухие хрусты шейных позвонков,
Продавливая в дышащую землю
Дразнящий ноздри сыроватый лапник…
На городском отчаянном шоссе,
Рванув наперерез автомобилям,
Не в силах ждать зелёного тычка,
Навстречу шинам скоростного ряда,
Навстречу скрежетанью тормозов,
Навстречу запоздалому свистку,
Сирене приближающейся «Скорой»
И любопытным шёпотам толпы…
Среди людей, внутри большого спора,
Под тихим, чуть насмешливым лицом
Пытаясь скрыть распиленное сердце
За редкой ядовитой похвалой,
Подкидывая мясо для мозгов
И ощутив в груди шальные стуки
Трагичного финала Болеро —
Евангелия от Мориса.
1988
Книга есть кубический кусок… дымящейся совести.
«Несколько положений»
Стихотворение не пишется —
Лишь совесть кровью наливается,
И ей всё тяжелее дышится…
Но вот на волю вырывается
Кусок, тревогою сочащийся,
И грязь расплёскивает лужину…
И с клёкотом гурманы тащатся,
Спеша зажарить рифму к ужину,
И раздирают стих поделенный,
И поливают строчки соусом…
А рана заживает медленно.
И с каждой раной меньше совести.
1989
Новый год
Буханка
Детство вкушает горячий мякиш
Остаются хрустящие корки
1989
ГОНЧАР, или МЕМУАР О СОТВОРЕНИИ МИРА
Сижу. Леплю на выставку кувшин.
Вдруг – пьяный бородатый господин:
«Мне б глины меры три…» – «На что, приятель?»
Слюною брызжет: «Матерьялу нет,
Чтоб поддержать былой авторитет.
Жена смеётся: тоже мне, создатель!»
Гляжу – готов: к карьеру не дойдёт.
Сую початый тёплый ком – берёт
И с прихихиком шлёндрает в канаву.
Иду за новой глиной – а в башке
Сомненье: «Матерьял в плохой руке…
За что-нибудь возьмётся на холяву…»
И точно: напортачил, как умел,
Аттилу, Гоби, Чёрный Передел,
Пенальти, спирт, инфляцию, ехидну…
Жаль, тот кувшин, бродяга, запорол,
А вдохновенье, брат, не валидол…
Да я-то что… За ремесло обидно.
1991
Там, где кончился красный забор,
Обнажилась весёлая глина:
Льнущий к пальцам незримый узор,
Изуверившись, ждёт властелина —
Ежедневной тяжёлой руки,
Щедро дарящей дрожь и усталость;
Ёлки пьют из пластичной реки
Бурый яд сукровицы, и жалость
Утекает неслышно, ночами
Дымом света поит тёмный бор,
Еле-еле звеня родниками
Там, где кончился красный забор.
1991
The day was just crossing
the little magical bridge
between afternoon and evening.
Priestley
…Заглянуть сквозь волнистый зазор занавесок
В затаившийся мир, где рождается вечер,
Где крестьянин с мешком на дощечках моста
Прячет плечи под шляпу, бредя от дождя
В затухающий свет, в заболоченный берег,
Погружая глаза в веселящийся вереск,
И скрывает циновочный строгий узор
Золотыми перилами ласковых штор…
1992
Be Present at our Table, Lord