1
Англичанин был англичанин. Он вышел, думая свое, английское, о русских девушках, одна из которых заснула в отведенном ему жилище, и длинная бритая его голова лопалась от этих мыслей. Африканская собака, чьи предки поколение за поколением науськивались на чернокожих, сердилась и рвалась искать их, но в зимней ночи под Петербургом веяло собачьими, птичьими и прочими запахами, а зулусов не водилось. Риджбек несколько раз обозначился у сугробов и фонарных столбов поверх чьих-то предыдущих высказываний и наконец увидел чужого человека и залаял.
Первыми англичанами были ирландка и новозеландка, но обе продержались недолго. Рыжая красота ирландки, цветущая ради небольшого лысого араба, поклонника европейских ценностей, радовала детей вплоть до дня Св. Патрика, когда школа в полном составе, со знаменами, волынками и в килтах (последние две не вполне ирландские детали приплюсовались самопроизвольно) прошествовала до местного отделения милиции, откуда на звуки выглянул зевающий сержант, и потекла вспять.
Чернявая и почти уродливая новозеландка дослужилась до сравнительно интимных отношений со старшими детьми – а ведь подрастали и младшие, – и также рассосалась на широких пространствах остального мира.
Пес рвал поводок, стараясь добраться до скрипящих на снегу ботинок врага, пусть и не пахнущего врагами его предков. Тот, в ботинках, увидел знакомую фигуру с собакой и остановился, приветствуя обоих на расстоянии.
Англичанин произнес фразу, мылом скользнувшую по слуху чужака, но для него почти бессодержательную. Впрочем, при двукратном исполнении нарисовалось что-то вроде «bottle of vine», а это он уже способен был понять. Собака напрягала сухую крепкую руку хозяина, пока тот, изогнув колесом длинные ноги, оседал и показывал жестом, будто вырывает из земли некий корень. Таинственный корень и «bottle of vine» как-то совместились в мозгу врага, он вынул из кармана куртки штопор и протянул коллеге. «Вот такой межкультурный диалог», – подумал враг. Англичанин радостно закивал, заслонил собой собаку, схватил инструмент и запетлял к учительскому домику.
Минут через пятнадцать он вернулся вдвоем со штопором – ладной стальной конструкцией, вырывающей пробки так, как человек делает зарядку, – приседая и взмахивая руками. Штопор, наверно, чувствовал себя убийцей, только что выдравшим жертве кадык. И теперь, как убийца же, спрятался в карман, где, бывало, скрывался и раньше. Там было холодно. Владелец кармана вошел в сосновое здание, недавно пристроенное к изначальной каменной башне. Проскользнув через вестибюль и столовую человек на сорок, он вступил в саму башню и начал подниматься. Первый этаж ее, оборудованный книжными стеллажами и диванчиком с потертым кожзаменителем (оставаясь на ночное дежурство, хозяин штопора спал там), отступил вниз: подземный, а теперь и земной мир оставались позади. Деревянная винтовая лестница, скрипя, оживала. «Я на башню всходил», – вспомнил человек и расстегнул куртку: подъем быстро отнимал силы, а цель была высока. Ступени дрожали под ногой. В бойничные башенные окна – по одному на пролет – протискивалась луна. На втором этаже был кабинет истории: пара устарелых шкафов с книгами, стол под зеленым сукном и разнокалиберные стулья и табуреты. Все это пряталось за дверью с шестью матовыми стеклянными секциями, но легко восстанавливалось в сознании. Еще десяток ступеней, и Египет закипел и погас в нильском разливе, необожженные кирпичи Вавилона рассыпались красноватым прахом, знаменитые греки и римляне попрятались в тени разрушенных колоннад. «И все выше я шел»; ноги наливались тяжестью, лунный свет пробивался с трудом. На третьем этаже хранили приборы, карты, таблицы, портреты и другую учебную дребедень: с ее помощью изучали землю – и ту, которая трижды (в продуктовом подвале и на первых двух уровнях) уже осталась внизу, и ту, тянущуюся вверх, которая продолжалась в деревьях, холмах и ночных птицах. Четвертый этаж уводил в такие области духа, где слово теряло значение и господствовал алгоритм: там шелестели сонные компьютеры, стоял шорох невсамделишного бытия, плескался океан чистых схем и идей. Омский одолел последний пролет и потянул на себя узкую железную дверь. За ней была жизнь, сладкий морозный воздух, полномерная луна и ждущий неизбежной участи сосуд темного стекла.
