У гарсона, который принёс кофе, была искусственная рука, оправленная в глянцево-розовую псевдо-плоть.
Мирон сделал глоток из крошечной чашечки – кофе напоминал чёрную грязь, приправленную корицей, и посмотрел сквозь дождь на безлюдную улицу.
Говорят, Париж под дождём пахнет жареными каштанами. Для Мирона этот город навечно приобрёл запах горящей бумаги и дешевого японского табака Мёвиус.
…Появилась, как всегда, с опозданием. Волосы летят по ветру, помада на губах чуть смазана, в руке – сумочка из натуральной кожи.
Сев за столик, она заложила ногу на ногу – чёрная сетка чулок натянулась на коленях – и поправила короткую юбку.
– Беги, – сказала Амели, небрежно закуривая и выпуская дым в промозглый парижский вечер. – Сматывайся, пока не убили.
Он попытался возразить, но Париж раскололся на миллион зеркальных осколков, сквозь которые проступил выгоревший тент палатки.
Мирон поморгал. Что его разбудило? Вспомнив зеркальные осколки – вечная память о Сонгоку – он вздрогнул, откинул тонкую нанопорную плёнку спальника и вылез из палатки в морозное утро.
Что-то изменилось.
На фоне фиолетового, начинающего светлеть неба, очертания высокого комбайна для уборки сои напоминали небоскрёб. Он бесшумно плыл над сонными ещё растениями, стряхивая с листьев ночную росу.
Фактически, это был не комбайн. Настоящая фабрика-кухня, управляемая со спутника. На входе поступают бобовые стручки, прямо с жесткими сухими стеблями, на выходе – готовые обеды в вакуумных упаковках.
Длинные усики-сенсоры комбайна топорщились, как жвалы исполинского насекомого.
В километре от него высился еще один комбайн, дальше – еще один, создавая непрерывную цепочку переработки бобов в условно-съедобные, совершенно одинаковые замороженные обеды.
Мирон вдохнул пряный, наполненный запахами влажной земли и скошенной травы воздух, и застегнул куртку – изо рта при каждом выдохе вылетали облачка пара.
Взяв бинокль, он настроил видоискатель и стал внимательно, сектор за сектором изучать пространство вокруг себя.
Степь. Когда-то выжженная и сухая, как подмётка стоптанного башмака, сейчас она сплошь колосилась зелёными побегами и вибрировала от гула работающих днём и ночью машин.
Пока работающих, – поправился он, наблюдая, как комбайн, раскинув множество щупалец, собирает урожай. За ним оставалась чёрная развороченная земля – с внесёнными во взрыхлённую почву удобрениями и новыми семенами.
Наследие Карамазова, воплощенное в миллионе таких вот комбайнов по всему миру, сокращалось с каждым днём. Как раз вчера Мирон видел мёртвую фабрику-кухню, с развороченными внутренностями, пустую, как скорлупа выеденного яйца. Перед ней расстилалась километровая полоса высохшей на корню сои – в соседние комбайны не была заложена программа прибирать за погибшими…
Вот бинокль зафиксировал движение – вспышки крошечных зелёных огоньков вычерчивали траекторию трассерной пули. Она приближалась с неотвратимостью, к которой Мирон уже привык.
Куда бы он ни скрылся, где бы не спрятался – его всё равно находят. По спутниковым снимкам, по следу покрышек турбо-джета. По тонкому, но неистребимому облачку феромонов.
После того, как покинул Токио, Мирон пытался затеряться в мегаполисах Карачи, Мумбаи, Лагоса и Стамбула – там, где человеческие муравейники достигали исполинских, совершенно абсурдных размеров. Не помогло. Его находили так же легко, как амёба находит единственный источник света в совершенно тёмной среде.
Запомнив направление, Мирон скрылся в палатке, и появился с винтовкой, на ходу настраивая голографический прицел.
Трассерная пуля к этому времени выросла до размеров желудя и продолжала приближаться. Мирон поймал её в прицельный маркер и сделал один глубокий выдох. Нужно подождать еще пару секунд и…
