глава один: прелести отцовства
2006 год, Москва
Я стоял, прислонившись спиной к ограде на набережной Чертановки, и курил уже третью сигарету, чувствуя, как шерстяной шарф все сильнее пропитывался запахом табака. Вадик бегал рядом – гонял голубей, почти дрался с ними за корки хлеба и смешно подвывал, когда птицы оказывались быстрее него. Он – неуклюжий двухлетний малыш – нарезал круги по брусчатке так быстро, что я не успевал за ним следить. Туда-сюда, туда-сюда.
– Положи, нельзя! – внезапно опомнился я, когда Вадик потянул в рот отобранный у голубей хлеб. – Вадик, черт тебя дери!
Я выхватил хлеб, а он заорал. Он всегда орал, когда ему что-то не нравилось, верещал так, что закладывало уши, падал на асфальт и бил пятками ботинок о брусчатку.
«Опять куртку стирать», – флегматично подумал я и подхватил сына за капюшон, снова ставя на ноги. Вадик попытался упасть обратно, но я не позволил, цепко держа за одежду. Он, насупившись и всхлипывая, растирал сопли по смуглому лицу маленькой ладошкой. Сын еще толком не умел разговаривать, но ловко требовал свое.
Отобранный хлеб был безжалостно выкинут в мусорку.
– Домой, – приказал я, потащив его вдоль набережной к серым девятиэтажкам, казавшимся еще мрачнее из-за пасмурной погоды. Сын даже не отбивался – покорно шел следом, едва успевал перебирать маленькими ножками, но, устав его ждать, я подхватил Вадима на руки. Тот сразу вытер сопливый нос о мое плечо.
«Блядь, – подумал я. – Теперь и эту куртку стирать».
Июньское Чертаново расстилалось перед глазами. Начинал накрапывать дождь, и на улице почти никого не было. Мы проходили мимо школы, детского сада, куда сын должен был пойти еще в прошлом месяце, но ему так и не дали место. Поэтому с ним сидела мать, пока я сдавал последний ЕГЭ – осталась только биология, а результаты по русскому даже успели прийти. Проходной балл в медицинский я набрал, но не был уверен, что поступлю на бюджет. Только вот платно учиться не мог, и поэтому заранее искал отступные варианты, пусть и хотел быть только врачом.
«В крайнем случае педагогический, – предлагала мать. – Будешь учителем химии… Ну, или биологии? Кем сам захочешь?»
Я хотел быть анестезиологом-реаниматологом, а не учителем химии, но молча кивал, заучивая голосеменные и покрытосеменные растения для экзамена.
– Где мама? – Вадик, сидевший на руках, постоянно вертелся, и я дважды чуть его не уронил.
– Пока живем у бабушки с дедушкой.
Я так и не нашел в себе сил признаться ему в том, что мать его сбежала с родным табором, оставив нас вдвоем. Мы прожили с Лалой два года с рождения Вадика, но я толком ничего о ней не знал. Она была скрытной, постоянно врала и подворовывала деньги у одноклассников, но в шестнадцать, когда гормоны бьют в голову, а возбуждение перекрывает ее очевидную некрасивость и невкусные духи, решающим фактором становится доступность. Лала носила золотую цепочку с ненатуральным жемчугом, утопающую в ее декольте, большие серьги-кольца и красила губы темной помадой. Единственным, что привлекало в ней – ее глаза.
И такие же глаза смотрели на меня с Вадикового лица. Лица, напоминавшего о последствиях нашего непродолжительного романа и о том, каково это – становиться отцом в шестнадцать.
Мой черноокий ребенок крепче вцепился пальцами в воротник моей куртки, наорался и устал. Я уже знал, что сейчас мы придем домой и он завалится на дневной сон, давая мне час перерыва на подготовку к экзамену.
– Есть хочу, – невнятно пробормотал он своим детским лепетанием, но я уже научился отделять один его звук от другого и складывать в целостные слова.
