Как я в первый раз увидел Отца после его смерти
Я спустился по лестнице, открыл дверь и сделал шаг в барный зал, в дымку. Все голоса тут же стихли, словно я был призраком.
Наша Барменша Карла наливала пинту. В ушах у неё были серьги-кольца, а в глазах – усталость. Она улыбнулась мне и только хотела что-то сказать, но тут пиво полилось через край.
Дядя Алан, брат Отца, сидел здесь же, в таком тесном костюме, что шея его словно переливалась через воротник, как пиво из кружки. Его большие руки всё ещё были черны от работы в Автосервисе, они накрывали руки Мамы. Её голова склонилась в печали, его голова тоже опускалась всё ниже, а потом он своим взглядом поднял мамину голову. Он продолжал что-то говорить Маме, а на меня лишь взглянул мельком, но ничего не сказал. Он снова перевёл взгляд на Маму и всё заливал ей, чтобы она забыла Отца.
Бабуля сидела на лавке в сторонке, со своими серебряными спицами, и пила красный, как кровь, сок из стакана.
Она сощурилась, увидев меня, и от этого её лицо стало ещё морщинистее. Её высохшая, как у скелета, рука позвала меня: «иди, иди сюда», – я подошёл и сел рядом, а она уставилась на меня и сначала ничего не говорила. Она оглядела всех вокруг и – ссссс – присвистнула от боли, как будто её прокололи, и воздух выходил из неё тонкой струйкой.
Чуть погодя, она сказала:
– Эх-х, дорогуша моя, не тужи. Всё как-то образуется, сынок.
Бабуля живёт в Сандерленде и говорит на сандерлендском. Мама тоже там когда-то жила, но она этот городок ненавидит. Называет его Городом-Призраком. Она не общается на сандерлендском, только иногда с Бабулей. Обычно она говорит нормально.
Бабуля сказала:
– Теперь ты не дитятко малое, сынок. Теперь ты хозяин в доме.
Мне одиннадцать, так что никакое я не дитятко, но и не хозяин, но я не стал ей возражать, только покивал слегка, и тут подошла Карла и принесла мне стакан «Пепси».
Карла произнесла своим лягушачьим голосом:
– Вот твой «Пепси», утёночек.
Поставила стакан на стол и улыбнулась мне тонкими губами. Она почесала свою шелушащуюся руку, улыбнулась Бабуле и отправилась обратно за стойку.
Бабуля ещё продолжала что-то говорить, а я просто пил свой «Пепси» и смотрел на людей вокруг. Думаю, большинство из них были рады, что Паб открыт. Они говорили громче, чем на похоронах. Похороны всегда заставляют людей говорить тише, а пиво – громче, так что теперь их голоса звучали примерно на уровне нормы.
Все завсегдатаи были на месте. Большой Вик и Лэс сидели у барной стойки, курили сигары «Гамлет» и болтали с Карлой.
Карла постоянно болтала с мужчинами с тех пор как развелась и перестала падать и набивать синяки. Мама говорила Отцу, что Карла – Старая Перечница, но она её любила. Не знаю, старше ли Карла Мамы – я учусь в одной параллели с её двойняшками, но выглядит она старше.
Лэс не выглядел особо радостным, но он никогда таким не выглядел, поэтому Отец и называл его всегда Les Misérable[1]. Когда я смотрел на них, Большой Вик поймал мой взгляд. Обычно, заметив меня, он говорил что-нибудь смешное, например:
– Эй, Филип, твой черёд всех угощать.
Но сейчас он отвернулся, едва только встретился со мной взглядом, как если бы смотреть мне в глаза было опасно или заразно, или будто мои глаза – лазеры, что могут разрезать его напополам.
Я посмотрел в сторону Мамы и Дяди Алана. Мне хотелось, чтобы Дядя Алан перестал уже держать её руки. И он перестал, когда к ним подошла Ренука и заговорила с Мамой. Ренука – лучшая мамина подруга, они ходят на степ по понедельникам и четвергам, где целый час скачут по платформе, чтобы подтянуть свои задницы. Ренука на этой неделе провела много времени с Мамой и заварила 700 чашек чая. Дядя Алан выглядел раздосадованным, потому что, когда говорит Ренука, никому и слова не удаётся вставить, она просто не оставляет шанса.
