Последнее утро дома
На улице пели птицы, но их пение было тихим, приглушенным, словно они боялись нарушить неестественную тишину, нависшую над Варшавой. Под моим окном прошла группа детей – их смех звучал настолько осторожно, что больше напоминал шёпот. Казалось, даже дети понимали: в городе, где на каждом углу могли стоять гестаповцы, громкий смех равносилен самоубийству.
Я отошёл от окна и заварил чай из жалких сушёных листьев, которые вчера мне с риском для жизни передал сосед. Когда я снова подошёл к окну, сердце внезапно сжалось – по улице медленно проезжал немецкий патруль. К счастью, они проехали мимо.
Этот вид мгновенно вернул меня в тот сентябрьский день 1939 года, когда первые немецкие танки ворвались в Варшаву. До сих пор, когда я закрываю глаза, вижу бесконечные вереницы трупов на улицах, слышу пулемётные очереди и крики раненых. Мои пальцы непроизвольно задрожали, будто снова ощутили тот леденящий ужас.
От моей семьи не осталось ничего. Лишь в памяти жили слова отца: "Защищай слабых, будь сильным для слабых и верным для сильных". До войны я был обычным продавцом в бакалейной лавке, и моя жизнь ничем не отличалась от жизни тысяч других поляков. Пока в один день всё не перевернулось…
Когда патруль с немецкой полицией проехал, я думал, что ещё один день прожит… Почему я так боюсь той полиции? Недавно у меня на глазах они расстреляли невинного ребёнка, который случайно столкнулся с тем полицейским, чьё обозначение – гестапо. Он взял автомат в руки и выпустил короткую очередь в его голову… Весь асфальт был измазан кровью, а тело ребёнка медленно упало на землю. Немецкий офицер подошёл к расстрелянному трупу ребёнка и пробил его рёбра своим кожаным ботинком. Был слышен хруст костей, я просто быстро ушёл домой и больше не выходил…
Та полиция, что проехала мой дом, завернула ко мне во двор и остановилась около кольца домов, в одном из которых я живу. Около 10:23 я услышал яростные стуки в дверь, а затем немецкую речь: «Mach auf, komm raus!» Не поняв, я просто открыл дверь. Войдя ко мне, они на ломаном польском предложили мне «добровольно» собрать вещи для нового места жительства за заслуги на работе. Я же мигом побежал собирать вещи и взял с собой только самое необходимое: вещи, документы, фото с семьёй и деньги.
Сев в их мотоцикл на три места, мы медленно тронулись… Мы ехали с окраины Варшавы в самый её центр, только вот моё лицо менялось с каждой минутой… По мере приближения к центру города пейзаж становился всё страшнее. На обочинах валялись расстрелянные тела, некоторые – с отрубленными головами, насаженными на колья. Сердце бешено колотилось, будто пыталось вырваться из груди. Внезапно мотоцикл резко остановился перед трёхметровым забором с колючей проволокой. За ним виднелись какие-то здания – на первый взгляд, обычные жилые дома. Часы показывали 11:54.
Встав с мотоцикла, я пошёл за немецкими полицейскими. Запах. Первое, что ударило в нос – тошнотворный смрад гниющей плоти, смешанный с запахом хлорки. Подойдя к блокпосту, вышел мужчина —
Он был высоким, подтянутым мужчиной с прямой осанкой, словно его тело годами закалялось военной дисциплиной. Его форма – тёмно-зелёный мундир с аккуратно пришитыми знаками отличия – сидела на нём идеально, подчёркивая широкие плечи и узкую талию. На груди поблёскивал железный крест, свидетельство его заслуг перед рейхом. Лицо его было строгим, с резкими чертами: высокий лоб, прямой нос и тонкие губы, которые редко растягивались в улыбке. Его волосы, белые как снег, были коротко подстрижены, что придавало ему вид человека, привыкшего к порядку и контролю. Но больше всего выделялись его глаза – холодные, серые, как сталь, они словно пронзали насквозь, оставляя ощущение ледяного ветра. В его взгляде читалась непоколебимая уверенность в своей правоте, но где-то в глубине, в тени зрачков, таилась тень усталости, будто он нёс на своих плечах тяжесть, которую не мог сбросить.
