Сознание возвращалось мучительно. Вначале появились звуки, то нарастающие, то медленно нисходящие к безмолвию, вплоть до абсолютной тишины, будто, для того, чтобы, напитавшись исполинской энергией, через мгновение вновь накатить могучей волной. Этот неистово пульсирующий гул, с неимоверной силой бьющий по вискам, сейчас и составлял, для лежащего на обрызганной кровью траве красноармейца, весь окружающий его мир. На самом деле, происходящее вокруг не было доступно для восприятия бойца, а шум, угнетающий его медленно возвращающееся сознание, возникал где-то внутри него, и постепенно начинал перемежаться чем-то еще. Это приходила боль. Тупая, ноющая, она вначале пронизывала все затекшее тело, но затем, исподволь, начинали проявляться ее источники. Тут же появилось весьма невнятное понимание, что это он, и с ним что-то происходит, что ему плохо. Но кто он, и где он, было не ясно. Беспорядочная муть в голове делала тщетные попытки хоть как-то оценить происходящее. Это давалось нелегко, потому что, даже отдаленный намек на появление проблеска мысли, отзывался невыносимым спазмом в затылке. Прошло неизвестно, сколько времени, прежде чем человек начал ощущать собственное тело и скорее всего, пока что рефлекторно, попытался им управлять. Вдруг возникла и уже не отпускала назойливая, звенящая, бесконечно повторяющаяся фраза, – головой отвечаешь, головой отвечаешь, за лошадей головой отвечаешь, – и это вызвало нечто напоминающее тревогу, и заставило двигаться. Но движений не получалось, а вышло едва заметное судорожное подергивание, мгновенно отозвавшееся протяжной, глухой болью в правом плече, и правых же голени и колене.
Резкий толчок в спину, почти окончательно, вернул в реальность. Послышалось странное бормотание, вперемешку с приглушенным гоготом, и это вызвало желание, превозмогая головную боль, разомкнуть веки. По глазам ударил непривычно яркий свет, что заставило веки тотчас же сомкнуться, и повторить попытку через мгновение. Сквозь белесую пелену, и идущие поперек глаз, расплывчатые серо зеленые полосы, взору предстала коричневато черная гора, с размытым весьма сложным очертанием, но в следующий миг стало понятно, что это голова лошади. Она лежала совсем рядом и это означало, что тело животного всей своей тяжестью сковывает его движения, и является главной причиной онемения и боли в ноге. Впереди произошло некоторое невнятное движение, в результате чего перед глазами возникла пара сапог. – Встайт, – послышалось сверху отвратительное рявканье, сопровождаемое настойчивым толчком в левое плечо. – Немцы, – прострелила стремительной молнией все его члены, убийственная догадка. Отчаянная попытка освободить правую ногу из-под тяжеленной туши ни к чему не привела, но в тот же миг неведомая дьявольская сила вырвала потрепанное тело из оков, и тут же поставила на ноги. Устоять было невозможно, онемевшая, бесчувственная правая нога предательски подвернулась, и ничего не соображающий беспомощный солдат рухнул на землю, усугубив при этом свои страдания от боли в плече. Где-то сбоку лязгнул затвор винтовки. – Все…, – встрепенулось, а затем замерло похолодевшее сердце и провалилось так глубоко вниз, насколько это было возможно. – Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый; – почему-то прозвучало в нем, и душу сдавила дикая тоска. – Не уж-то, вот сейчас, ты Петр Стриж, тридцатилетний здоровый мужик, бесследно, бесславно, навсегда исчезнешь в мрачной бездне небытия. – И все? В отчаянии, но все – таки с совсем ничтожной толикой надежды, он повернул голову в ту сторону откуда донесся зловещий звук, заставляя себя сквозь боль и обреченность, в последний раз взглянуть в ужасающие глаза смерти. Увиденная сцена, никак не соответствовала логике происходящего, во всяком случае, логике человека, приготовившегося к смерти. Поодаль молодой веснушчатый верзила, с размаху хрястнул прикладом винтовки о землю, и, отшвырнув оставшуюся в руке часть, в расположенную неподалеку воронку, наклонившись, поднял какую-то железку, которая тут же исчезла в одной из многочисленных складок его одежды. Петр понял, – это был затвор от его винтовки, исковерканные останки которой теперь покоились на дне воронки от бомбы, разорвавшей на части его судьбу. – Пук пук, – произнес, со странным оскалом, который в другой ситуации можно было принять за добродушную ухмылку, дородный немец средних лет, стоящий впереди, одновременно тыча стволом винтовки в лицо безоружного пленника. Сознание вполне окрепло, хотя боли в голове стали какими-то резкими. Мозг работал исправно, и, расценив действия немца как угрозу расстрела в случае неповиновения, заставил, превозмогая боль, встать на ноги. Правая нога подчинялась хотя и судорожно подрагивала, но все-таки опереться на нее полностью мешала какая-то тягучая, ноющая боль. Один из немцев, наигранно изображая услужливость и бормоча при этом, что-то на его взгляд, весьма остроумное, вызвавшее у двух других его спутников достаточно сдержанный смех, сунул в руки Петра кривую сучковатую палку, предварительно довольно артистично продемонстрировав, как ее использовать. Это придало дополнительный импульс веселью. – Ржете суки; – с хрипом выплеснулась всплывающая, дурманящая разум ярость, по-видимому, проявившаяся в его взгляде или намеке на угрожающее движение, потому что, в следующее мгновение вновь лязгнул затвор, и он получил не очень сильный, но достаточно болезненный удар в спину, что заставило его опереться на импровизированный костыль. И это последнее в его понимании как ничто другое означало, почти что окончательное и полное смирение. От осознания собственного бессилия и явного превосходства этой отлаженной, адской, разрушительной машины, огромным катком давящей его, его землю, его армию, его города и села, его страну, Петра накрыла мелкая дрожь. Тем временем, сзади послышался не внятный окрик, напоминающий какую-то команду, после чего в плечо слегка подтолкнули, и это приходилось воспринимать, как единственный, и неоспоримый, свершившийся факт; дорога в неизвестность и неведомые испытания, дорога в срам и унижения, дорога в плен открыта.
