Коллекционер дождя

«Признав иных, я вслед за тем в одном.

Узнал того, кто от великой доли

Отрекся в малодушии своем…»

Данте Алигьери, Божественная комедия.

(пер.М.Лозинского)

Следователь Семён Ферапонтов был немолод, грузноват, рано облысел, рано овдовел, и до отставки ему оставалось всего ничего, меньше месяца. Когда-то давно, ещё в первую чеченскую, досталась ему лихая пуля в спину – в военно-полевом госпитале Моздока ему на скорую руку присобачили в позвоночник вставку из титана, чтобы он начал ходить, и отправили долечиваться в тыл. Там он и остался на скромной должности старшего оперуполномоченного, а затем и следователя прокуратуры. От короткой его войны осталась ему на память нашивка за ранение, инвалидность, и тросточка, которой он старался не пользоваться: и даже в своём кабинете держал её подальше от чужих недобрых глаз.

Сегодня ему принесли на подпись дело, которое по всем признакам следовало закрывать, поскольку ровно ничего интересного там не было, и быть не могло – умер от обычного инфаркта корректор иностранного отдела областной научной библиотеки Данила Ахимов. Ему было за шестьдесят, инфаркт этот был у него не первый, никаких сопутствующих печальному происшествию обстоятельств не было, токсикологическая экспертиза ничего не обнаружила: собственно, оставалось поставить подпись, дату, и отправлять дело в архив. Смущало одно маленькое обстоятельство – смерть случилась не на улице, не в помещении библиотеки, не дома в кругу семьи, а в салоне массажа, который находился неподалеку, и куда время от времени любила заглянуть местная публика. Но опять же, салон этот был самый обычный, с хорошей репутацией, а Марианна Меликова, стильная, ухоженная хозяйка салона, была хорошо знакома многим элитариям большого областного города. Именно она без промедления вызвала скорую помощь, когда почувствовала неладное – но скорая фатально опоздала, к сожалению.

В общем, обсуждать здесь было решительно нечего, мужчины умирают не только на войне, но и где угодно – и даже у себя дома их удаётся обнаружить только спустя долгие годы. Он помнил, как молодым оперативником вскрывал с понятыми квартиры, в которых лежали на кровати, или сидели за столом мумии, в которых почти невозможно было опознать людей за давностью лет. Но было что-то, что не давало покоя опытному следователю Ферапонтову, и он держал тоненькую серую папку в руке, словно взвешивая, не решаясь положить её на полку: будто пытаясь понять то, что не было понятно никому, кроме него. Как будто это его окликнули по имени, откуда-то издалека, где утренний туман стелется зыбкой белой пеленой вдоль тяжёлых откосов дальнего берега.

Поезд из Хельсинки до Рованиеми вышел точно по расписанию, но почти сразу же остановился на Pasila, и стоял долго, невыносимо долго, почти сорок минут. Данила Ахимов глядел в заледеневшее окно на припорошенный снегом гранит высокого обрыва вдоль дороги, и поэтому не заметил, как рядом с ним устроилась эта женщина. Она что-то спросила, ему показалось, что по-фински, и он, занятый своими мыслями, ответил коротко, как обычно отвечал в таких случаях:

– Mina en puhu suomea.

– Svenska? Engelska? – cпросила женщина, чуть улыбаясь. Она была молода, не более тридцати пяти, светловолосая, крепкого сложения, обычной внешности. Наверное, при желании её можно было бы назвать красивой, но у Ахимова были свои каноны красоты.

– Engelska, – привычно ответил Данила.

Женщина пересела на скамью напротив него, вглядываясь в него, и, похоже настраиваясь на длинный разговор.

– You’re Russian? – спросила она всё с той же мягкой мимолётной улыбкой.

– Yes, I'm, from Siberia, – сказал Ахимов, и тоже попытался улыбнуться.