Острог.
Бледной вьюгой скачет путник,
Плетью лошадь торопя,
Как не сгинуть в русском поле,
Волей чуда окромя?
Буря стихнет, засияет
Звезд холодных небосвод.
И кобыла испитая
Взгляд свой к небу вознесёт.
«Ты не стой, скорей, приятель!
Торопись быстрее в путь!
Пока леса обитатель,
Позволяет смерть минуть»
И поскачет дальше путник,
Слыша отзвуки зимы.
Господа хваля за плутни,
Всадник выбрался из тьмы.
1845 год. На почтовой станции было непривычно многолюдно: наступавшая весна означала для многих заезжих чиновников конец сибирской командировки и возвращение в Петербург. Оттого в станционном подобии кабака было не только много народа, но и довольно весело. Обычно проделывавшие долгий и изнуряющий путь рангоносцы не скупились на крепкое словцо для смотрителя или кого-то из присутствовавших. В иной день здесь царила бы стиснутая зубами тишина, и лишь изредка какой-нибудь надворный или титулярный советник осмеливался бы поторопить служивых: « Ну что, скоро там? Мне ехать надо, я ведь не на отдых отправляюсь!».
Однако сегодня все было по-другому. Государевы мужья, изрядно набравшиеся « для сугрева» водки, то и дело бранили край, которым российское могущество прирастало. Бранили за всё. За удаленность от «великодумских» городов, за пьянство населения, за плохую погоду ( что из всего перечисленного было самым чудным, ведь, уезжая из города на Неве, мало кто из них не бранил тамошний климат).
Бранясь, эти государевы пьяницы будто бодрились от похмельной усталости и, доходя до нужной кондиции, начинали громко хохотать над рассказами о чужой службе.
И никто в тот день не торопил смотрителя со сменой лошадей, ведь смех смехом и ругань руганью, но у всех в душе оставался странный осадок. Этим людям действительно не нравилась Сибирь. Даже больше. В основном, все перечисленные ими проблемы были более чем насущными. Но как чинуши понимали это, так же отчетливо ими осознавалось и то, что край этот глубок и многослоен. И они страдали от того, что не поняли его, что не познали сути, что не смогли стать своими на этой земле.
Вскоре в помещение, где все веселились, вошёл высокий кареглазый мужчина. Сняв на входе шляпу, присыпанную снегом, он обнажил черные волнистые волосы. Отряхнув шляпу и меховой воротник своего утепленного пальто, он оглядел присутствовавших. Их было немного. За двумя сдвинутыми вместе столами сидела компания «свежих» друзей, через стол от них сидел и читал книгу некий полноватый мужчина. Он был сосредоточен, не обращал никакого внимания на шум и даже не заметил, как кто-то еще вошел в кабак. За центральным столом сидела немолодая цыганка. Она была страшна: её руки были покрыты толстыми венами, хитрые черные глаза были похожи на пару рубинов, неухоженные волосы были прикрыты платком, а зубы отдавали желтизной то ли от большого количества золота на своей поверхности, то ли от пристрастия к табаку – цыганка почти не выпускала изо рта трубки.
Обычно цыган вообще сюда не пускали, но, как уже было отмечено выше, тот день обычным не был.
Мужчина, уже заранее обговоривший со смотрителем все дела и искавший себе нового извозчика, взамен только что скоропостижно скончавшегося в дороге еще на предыдущей станции, решил выпить чаю, но подметив в руках у цыганки колоду карт, он тут же изменил планы.
– Гадаешь? – спросил он, подходя к ней ближе.
– Конечно, дорогой, – ответила цыганка, глядя хитрым прищуром на мужчину.
– Хоть раз бы встретил цыганку, которая не гадает, – произнес путник, садясь напротив старухи, – чтоб что-нибудь новенькое было.
– Не гадающая цыганка – ненастоящая цыганка вовсе, мил человек.
– Да правда что, а ты, выходит, настоящая?
– В пятом поколении гадалка! – воскликнула женщина, подняв палец в небо и выпустив клубок дыма.
