Поначалу фантастика сторонилась раннего Средневековья, испытывая к нему нечто вроде холодного презрения. Наверное, все дело в том, что имперский Рим, который ему предшествовал, был и краше, и понятней. А высокое Средневековье, которое ему наследовало, – тоньше и изысканней. Трагическое и смутное это время ассоциировалось у писателей-фантастов и читателей фантастики в основном с нечесаными длиннобородыми варварами, приносящими кровавые жертвы Христу, с разобранными на кирпичи античными храмами и полной исторической неразберихой, из которой нелегко вычленить фигуры, о которых хочется прочесть роман.
Положение кардинально изменилось после того, как дух эпохи, сохраненный величественным германским эпосом и таинственным кельтским фольклором, воспел Дж. Р.Р. Толкин. Жанр фэнтези полюбил раннее Средневековье и сделал его источником своего вдохновения. Наследники Профессора наводнили свои книги персонажами, списанными с Арагорна, Галадриэли, Боромира (то есть – с Сигурда, Гудрун, Хагена, Мерлина, Артура…). Но, хотя дух этой лаконичной и кровавой эпохи и оказался востребован, сама эпоха в своем невымышленном, историческом правдоподобии так и осталась падчерицей фантастической литературы. Попробуйте-ка навскидку назвать пять романов о пятом веке нашей эры! То-то…
Роберт Говард был одним из тех, кто, подобно Толкину, любил в раннем Средневековье скорее дух, нежели букву. Его Конан – попытка создать сильного, живого героя «родом оттуда». Правда, не желая, видимо, возиться с заумными историческими деталями, Говард пошел по сугубо сказочному пути, насытив свой раннесредневековый мир воистину фантастическими народами и силами. Мой рассказ «Конан и Смерть» можно расценивать как попытку художественной полемики с бессмертной эпопеей Говарда. Сообразуясь с историческими фактами, я по мере своих сил попытался воссоздать облик если не «реального», то, скажем, «реально-эпического» Конана, отталкиваясь от тех фактов, что сообщены о нем Говардом.
Конан Говарда поклоняется Митре, и я, следуя логике, сделал его зороастрийцем, то есть последователем древней (и поныне кое-где сохранившейся) персидской религии. Другой персонаж рассказа – это юный королевич Зигфрид (у скандинавов – Сигурд), герой ряда эпических произведений, включая знаменитейшую «Песнь о нибелунгах». Но если в «Нибелунгах» мы видим принца Зигфрида пригожим и искушенным молодым рубакой, то в моем рассказе он еще юн, глуп и стеснителен. Германо-скандинавская культура, в которой воспитан Зигфрид, в корне отличается от персидской, в которую был погружен опытный воин Конан. Темное, устремленное к природе язычество германцев еще не растворилось без следа в христианском учении. А пророчество дракона значит для них не меньше, чем рассказ евангелиста. Магическая правда северной земли, за которой Зигфрид отправляется к Фафниру, выше богословской правды конановских Митры и Ахура-Мазды. Чем закончится встреча мира Говарда с эпико-историческим миром раннего Средневековья? Признаться, этого не знал и я сам, рассказ писался методом «художественной импровизации», и его финал… в общем, увидите.
Через удушливый ельник, стеснивший мощеную дорогу, пробирались двое. Среди этих двоих огромным ростом, богатырским разворотом плеч, солдатской стрижкой а-ля Тиберий и свирепостью лица, не смягченного подлыми благами цивилизации, выделялся тот, кто вышагивал позади.
Это был Конан, варвар из Киммерии.
– А правда, что датчане называют ясень конем Одина?
– Правда.
– А когда они хотят сказать «медведь», говорят «волк пчел»?
– Временами – да.
– А «море»? Они и впрямь говорят «дорога китов»?
– И еще «лебединая дорога».
