Никогда не думала, что можно так остро ощущать боль лишь от
того, что жива. Руки ослабли, ведро упало, и ледяная колодезная
вода, которую я с таким трудом дотащила до дома, пролилась на мои
ноги.
— Матушка? — тихо спросила я.
Ответа быть не могло. Матушка была мертва – это мог понять даже
дитенок. Она лежала на полу в сенях, в одной тонкой сорочке. Рядом
валялись осколки со склянками – видимо, потянулась за лекарством, и
упала. А сил подняться уже и не было совсем. Я моргнула несколько
раз, но картина перед глазами не менялась, только почему-то стала
расплываться.
Я распахнула ставни на окнах, запуская солнечный свет в наш
старенький и покосившийся дом. Сразу стало прохладно – окна были
большие, и апрельский промозглый воздух по щелям забрался в дом.
Матушка любила, когда дома светло и свежо. Я глубоко вдохнула этот
еще по зимнему морозный воздух и повернулась. Стянула с себя
шерстяной платок и накинула на матушку. Аккуратно повернула ее –
тело совсем не слушалось, было холодным и твердым, будто бы и не
человеческим совсем.
С трудом уложив ее на кровати, ничего не чувствующими от холода
руками, я вытерла ее лицо от крови. Поднялся ветер, хлопнули
ставни. Запахло ландышами – любимыми матушкиными цветами. Не
сдержавшись, я зарыдала.
Меня не было всего два дня! Повелась на обещанную плату, да
пошла в замок помогать повитухе. Нашей-то уже под шестьдесят, и
руки ей ломит, и зрение подводит. Да только никак не могла та
девушка от бремени разрешиться: два дня и ночь кричала. Как же я
была рада, когда младенчик появился, и мать жива осталась! От
денег, дурочка, отказаться хотела. А вот теперь хоть будет, на что
родную мать, которую бросила в холодном разваливающемся доме,
похоронить.
Взяв старенький, еще сделанный отцом, деревянный гребень, я
медленно расчесывала седые волосы матушки. Что ж наперед делать? К
святому отцу идти? О похоронах с деревенскими договариваться?
Матушка так цветы любила, успела ли налюбоваться? Мне нужно было
еще мгновенье, прежде, чем расстаться навсегда. О чем я, дурная
голова, только думала, оставляя ее одну?! Матушка была слаба,
нельзя было слушать ее увещевания, что все в порядке. Болезнь
грызла ее изнутри, и сколько бы я ни изучала травничество да
целительство, никак не могла найти тот волшебный рецепт, что вернет
ей здоровье. Не помогали ни разнообразные травы, ни крепко
выдержанные настойки, ни самые отчаянные молитвы. Иногда, в
холодные зимние ночи, когда матушка, казалось, не переставала
кашлять, и с очередным приступом вот-вот выкашляет душу и жизнь, я
допускала крамольные мысли. Я смотрела на свою истощенную болезнью
маму и думала, что она не хочет выздоравливать. Как будто воля к
жизни ушла от нее со смертью отца. Отец был кузнецом, при нем мы
хорошо жили. Я еще помню полный жизни и красок дом, звон металла и
крепкие загорелые руки отца, что обнимал меня перед сном. Но он
погиб на войне, кузница отошла одному из старших его подмастерьев,
а вырученные деньги ушли на лечение матушки, да плату соседям за
работу на земле — я тогда была совсем ребенком и сама вспахивать и
сажать не могла. Матушка же так и не смогла отойти от смерти отца,
слегла от горя и медленно угасала.
И вот теперь умерла.
Я думала, что проведу последние мгновенья с ней, слушая ее
наставления и в ответ утешая ее саму. Но мама умерла, замерзнув на
холодном полу, с которого ее некому было поднять.
Умыв, расчесав и укрыв матушку одеялом, я вышла из дома. Была
холодная звездная ночь. Старая луна едва светила. Подходящее время,
чтоб на дорогах да перекрестках встретить души умерших. Я даже
надеялась на это – до рези всматриваясь в темноту, надеясь увидеть
седую фигуру в белом нижнем платье. Или, освободившись от болезни
тела и встретившись со столь любимым ею отцом, она вновь стала
юная? В простом коричневом платье, с непослушными черными кудрями,
она наверняка плела венок из волшебных цветов и смеялась в ответ на
грубоватые шутки отца. Но как бы мне не хотелось обмануться, дорога
была пуста и тиха. Даже бродячие собаки, и те куда-то забились.
