Ночь опустилась на землю черным бархатом – плотным, но обманчиво мягким. В его всполохах робко мелькало серебро редких звезд и краешек желтого, как кусок топленого масла, полумесяца. Ветер протиснулся меж щелей прикрытых ставен и дохнул на меня лесной свежестью – такой долгожданной после жаркого летнего дня, напоенной ароматом разогретых на солнце луговых трав.
Вместе с ветром в спальню заглянул и тонкий полумесяц. Его тусклый свет белесыми нитями пробежал по половицам и устремился к углам, где клубились вязкие тени. Те испуганно шарахнулись в стороны, пятнами заплясали по потолку и ловкими кошками повисли на острых углах окованного сундука.
Я забралась на постель с ногами и крепко сжала в руке плошку с наполовину истаявшей свечой. Ее огонек заплясал от налетевшего порыва ветра и потух. В тот же миг притаившаяся под половиком тень голодным хищником устремилась ко мне. Когтистая рука, сплетенная из теней, ухватила меня за подол сарафана, а затем быстро переместилась к горлу, но не успела обхватить его. Когти прошлись по нежной коже шеи, оставляя едва заметные царапины, и тут же отступили, стоило мне торопливо щелкнуть пальцами. Получилось не с первого раза, но получилось: по хребту пробежала боль, как от прикосновения горячей головешки. Я тихо охнула и, распахнув глаза, позволила дару вырваться наружу: огненные зарницы промелькнули в волосах, заплетенных в тугую косу, с подрагивающих пальцев посыпались золотистые искры. Они огненным дождем упали на скрипучие половицы, но не прожгли ни одной дырки.
Тени закружились в мрачном хороводе и медленно, неохотно истаяли, будто туман поутру. Я с трудом перевела дух, облегчение затопило душу, как паводок, и словно вспугнуло огненный дар. Тот, сонно зашипев, свернулся внутри меня безобидной ящеркой и, кажется, и правда уснул. Я застыла, ошарашенная, оглушенная таким исходом. Затрясла ладонью, призывая пламя обратно, но ничего не почувствовала – ни боли, ни жжения. Спальня снова погрузилась в скребущую когтями темноту – вязкую, как омут, в котором легко захлебнуться и пойти ко дну.
Прежде единая тьма вновь распалась, и ко мне устремились самые страшные создания из всех, когда-либо сотворенных природой или разумом людским. Я замотала головой и закрыла глаза, силясь призвать свою стихию: огневица из меня, как ни крути, была слабенькая. Ведьмовской обряд я еще не прошла и в полную силу не вступила. Баба-Яга, моя наставница, все готовила меня к этому часу и потихоньку учила колдовству: костяному, настоящему, на крови завязанному.
Под сомкнутыми веками промелькнули короткие вспышки. В памяти, точно венки пущенные вниз по течению полноводной быстрой реки, пронеслись воспоминания: уколотый палец, кровь, угодившая на пламя свечи, алые кляксы на бревенчатых плохо обтесанных стенах, упавшая булыжником тьма, вопль мачехи… Все то, что привело меня к Бабе-Яге, хозяйке избушки на костях. Неужто все так глупо кончится, не успев и начаться? Оборвется ниточка, когда клубок еще даже наполовину не размотан?
– Ку-ка-кукареку!
Крик петуха – неуместный, нежданный, как снег в жаркую страду, – заставил с изумлением распахнуть глаза. На окне, в проеме поскрипывающих на ветру старых резных ставен, гордо восседал черный петух. Алый гребешок тяжело мотнулся из стороны в сторону, будто наградной золотой. Желтый крепкий клюв нацелился на тени: прежние хищники опали на пол копошащимися червями и поспешно устремились к щелям в дощатом полу.
– Петя-петушок! – ахнула я и с благодарностью воскликнула: – Иди ко мне дружок!
Петух заинтересованно склонил голову, высматривая в моих руках угощение. Не увидел его, разочарованно щелкнул клювом, но не ушел. По спальне пронесся шорох крыльев: петух переместился с окна на тяжелую крышку сундука. Лапы со шпорами загребуще прошлись по тускло поблескивающей в ночи железной оковке, точно желая оставить на ней метку.
