Пролог. Intro
Запах. Это всегда начиналоcь с запаха. Затхлый, въевшийся за полвека в кирпич сладковато-гнилостный дух подвала перебивался поднятой с пола чьим-то неосторожным сапогом едкой химией дешевого портвейна «Солнцедар», пота, страха и пыли. И еще – запах отчаяния, того самого, что густеет в воздухе, когда понимаешь, что опять что-то пошло не так.
Студия? Смехотворное название для этой убогой каменной сумки под пятиэтажкой хрущевских времен. Сквот. Бомжатник. Убежище. Храм. Они называли это по-разному, в зависимости от градуса в крови и степени веры в сегодняшний день.
Сегодня это была «Студия Звукозаписи ВИА «Красная Сперма». Над дверью висел выцветший транспарант времен перестройки, когда здесь был клуб «Прометей». Кто-то, возможно с задатками художника, замазал черной краской название ушедшего в небытие заведения и вывел кривыми буквами: «КРАСНАЯ СПЕРМА. РЕП-БАЗА». Буква «З» в «базе» почти стерлась.
В центре комнатушки – микрофон. Старый, советский, модели «Октава». Его провода, похожие на окаменевшие кишки, тянулись к гудящему, моргающему лампочками усилителю «Радиотехника», который гитарист нашел на помойке и, по его словам, «реанимировал методами диалектического материализма». Стойка была сломана и перевязана изолентой. Микрофон кренился, как пьяный мужик на паперти.
Вокалист Владлен (более известный под прозвищем Бухарчик), потный, с трясущимися руками и пылающим взглядом, припал к микрофону губами, словно дешевая шлюха к херу дальнобойщика.
Когда-то накачанное на стройплощадках огромное тело вокалиста, теперь было рыхлым мешком, набитым портвейном и обломками амбиций. Лицо – багровая топографическая карта пьянства с лопнувшими капиллярами на носу и щеках. Грязные, редкие волосы слиплись на вспотевшем лбу. Бухарчик дышал тяжело и с присвистом, а его руки, лежавшие на микрофоне, мелко и неудержимо дрожали – вечный тремор после падения с лесов и выпитых литров «Солнцедара». Одно ухо было почти глухим, поэтому он кособоко повернул голову, пытаясь разглядеть гитариста единственным зрячим глазом, в котором горел истеричный огонек последней надежды и пьяного величия. Бухарчик закашлялся, поперхнувшись слюной словно собственным революционным пылом.
– Ну что, товарищи? – прохрипел он, пытаясь поймать в полумраке взгляд гитариста. – Запишем что-нибудь! Гимн, блядь! Последний гвоздь в крышку гроба этого… этого говна капитализьму! Запись пошла? Броневик!
Гитарист Петр Бронштейн по кличке Броневик, дерганый и нервный, с вечно воспаленными глазами хорька под огромными роговыми очками, съежился у древнего кассетного магнитофона «Электроника». Он был худ, как голодный пёс, а его спина сгорбилась под невидимым грузом невостребованных знаний и вселенской несправедливости. Грязные очки сползли на кончик носа, открывая воспаленный, усталый взор книжного червя, вечно копошащегося в чужих идеях. Его тонкие пальцы с чернильными пятнами и ссадинами нервно тыкали в то место, где должна была быть кнопка REC. Она отвалилась, и Петр прижал оголенный контакт отверткой, будто детонатор самодельной бомбы. Его дешевая клетчатая рубашка была расстегнута на потной шее, а слишком большая для него кожаная куртка висела мешком, словно пародия на бунтарский дух.
– Идет… идет запись, товарищ Бухарчик! – крикнул Броневик, голос его дал петуха. – Только… только не ори так в микрофон сразу, ты его перегрузишь! Тут и так на соплях… Остальные готовы? Дед? Давид?
Броневик оглядел загаженную комнату, выдергивая образы своих компаньонов, таящихся в душном полумраке.
В углу, на единственном целом стуле, сидел дед Бухарчика, который откликался исключительно на старый армейский позывной Шаланда. Его руки, узловатые, как корни старого дуба, лежали на барабанных палочках. Барабанная установка была сборной солянкой: ржавый малый барабан без подструнника, напольный том с треснувшим пластиком и тарелка, согнутая в нескольких местах, как старая армейская плошка. Шаланда смотрел куда-то поверх голов, в темноту. Его лицо, изборожденное морщинами глубже, чем трещины в стенах подвала, не выражало ничего, кроме усталости, накопленной за девяносто пять лет. Старик медленно кивнул, но было неясно – то ли в ответ Броневику, то ли своим мыслям. Его глаза, мутные, как грязный лед, видели не эту комнату, а что-то далекое – то ли цех завода, где он простоял полвека у станка, то ли очередь за хлебом в сорок седьмом. Шаланда поднял палочки, и костяшки его пальцев побелели от напряжения. Готов? Он был готов в этом миру только к одному – к тому, что скоро помрет. А пока – бил в барабан. Потому что внук просит. Потому что деваться некуда. Потому что пенсии не хватает на лекарства. Потому что…
