В красной луже лежал белый офицер. Лошади с перекошенными и пустыми седлами проносились над ним, но пока ни одна его не задела. Перекрикивались всадники, роняли грубые слова вперемешку с матом:
– Живее давай! Да черт с ними… не догнать уж теперь! Коней ловите… оглядите трупы, может, жив еще кто.
Гаранин сознания не терял, не паниковал, в голове его вертелось: «По левой руке полоснул, чувствую точно. А вот досталось ли в бок? Спасибо тебе, Мирон, пометил меня щадяще, как и обещал. Комкор ему лично приказал на меня руку наложить, у остальных задание – меня не трогать, а вырубать мой эскорт. Бедолаги, переодетые в кадетскую форму, они кричали налетевшим чекистам: “Свои! Свои!„Они-то не предупреждены были о деле, им сказали сопроводить меня в стан белых, а там прикидываться, пока наши не придут… Пакет не замочить бы кровью, ради него все и начиналось».
Солнце от Гаранина заслонила высокая тень, и он почувствовал, как на щеку его упал клок пены, остро пахнущий лошадиным потом. Гаранин не вздрогнул, продолжая хранить хладнокровное сознание.
– Этот дышит! – раздалось над ним. – Поднять! Усадить его в седло, довезем к своим!
Гаранина обхватило разом несколько рук, кто-то ловко порол рукав его кителя и бинтовал руку. Гаранин застонал и медленно открыл глаза. Среди мелькавшей формы, амуниции и лошадиных крупов он увидел ротмистра в седле, от Гаранина не ускользнула деталь: награда за «Ледяной поход» на его груди. Ротмистр заметил открытые глаза раненого, громко спросил:
– Ваше имя? Ехать верхом сможете?
Гаранин ответил не сразу, изображая действительную потерю сознания:
– Я посыльный из корпуса Вюртемберга… мне велено доставить пакет… срочно… я готов ехать…
И Гаранин в подтверждение своих слов унял шатание в коленях, опершись на плечи помогавших ему солдат, встал ровно, но тут же пошатнулся.
– Скорее коня ему! – прогремел властный голос. – Красные с подмогой скачут обратно!
Гаранину подали чужую лошадь с забрызганной кровью попоной; поддерживаемый с боков и со спины, он неловко взвалил свое тело на седло, тяжело перекинул ногу. Вся кавалькада понеслась прочь. Гаранина поддерживали с обеих сторон двое верховых, он болтался, чувствуя боль в раненой руке. Обернувшись, заметил, что красные и вправду их настигают: постановка должна была проходить со всей правдоподобностью. Обругав себя за переигрывание, Гаранин приобрел твердость посадки, позабыл о боли и умело перехватил поводья здоровой рукой. Лошадь почуяла ловкое управление и шпоры Гаранина. Запаленным голосом он рявкнул сопровождавшим его:
– Отставить! Я сам!
На стороне белых глухо ударило четыре орудийных ствола, Гаранин обернулся: перед их преследователями выросли земляные султаны. Красный отряд с чувством облегчения перестал имитировать погоню и повернул к своим позициям.
Сопровождавшие Гаранина чуть разъехались в стороны, но не отстали, скакали по бокам. Они направили его в проход между узкой плетенкой из колючей проволоки, проехали по деревянным помостам, перекинутым над траншеями, две линии окопов, провели своего подопечного к брезентовой палатке, скрытой в неглубокой лощинке. У палатки уже толпился остальной конный отряд, «выручивший» Гаранина из переделки. Тут же стояли несколько офицеров, в аксельбантах, усах и с наградами за германскую войну.
Внезапно у Гаранина поплыло все перед глазами. «Должно быть, от потери крови…», – промелькнула мысль, он вынул из-за пазухи пакет, успел освободить ноги из стремян и повалился на бок. Ему подставили руки, он почти не ушибся, промолвил: «Срочное донесение!..» – и закрыл глаза.
Полностью он не отключился, слышал, что куда-то несут, укладывают, тщательно осматривают рану. Гаранин лежал, насторожившись и прислушиваясь: каждое слово, брошенное мимо, может пригодиться, продлить ему жизнь в этом враждебном лагере. Он ощутил, что его убрали с солнца, занесли в тень, возможно, в такую же брезентовую палатку, какую он видел в лощине. Но даже если так, двери в палатке были распахнуты, он слышал конское ржание, голоса проходивших мимо людей, пение беззаботной птахи, звон медицинских инструментов. С него аккуратно стянули китель и нижнее белье. Запахло йодом и спиртом, вновь его руку тревожили, но теперь по-иному, совсем не как на поле боя. Гаранин сразу понял: пальцы, ухаживающие за его раной, принадлежат женщине.
