Начало лета.
Время чистой воды.
Береговые деревья по низу окрашены илом недавнего половодья словно по бечёвке – до первого дождя. А в воде муть уже улеглась на дно, лоснится промытыми беличьими шкурками.
Рвут, терзают шестами эту донную красу двое: Синец (у церковников – кличка Нечистого) упирается то слева, то справа для поправки хода.
Молодая беременная Евфимья, или попросту Фимка, дуриком ломит сзади.
На босых простоволосых водоходцах тканые льняные обноски.
Под их ногами пять заострённых брёвен, нанизанных на поперечные клинья.
Топор воткнут в середину плавня. К нему приторочен мешок с ржаными зёрнами и свёрток шкур со скарбом.
Из осоки изредка высовывается морда собаки: то полакает, то лишь понюхает – и дальше мышковать.
Увязалась за Фимкой после зимнего прикорма.
Думается, дня три, не меньше, понадобилось им, чтобы протолкнуться досюда, войдя в устье Пуи с Ваги[2], по отмелям которой можно было и бечевой тащиться.
В Пуе же, как в лесистом канале, – только упорным шестованием.
Сшит был плот ещё по снегу.
Снялись с первым теплом, отзимовав у добрых людей в Заволочье за пяток резан из приданого молодухи.
А сами они были новгородские. Тогда поголовно бежали ильменские славяне от многолюдья в поисках своего места на земле, на Север, как рыбы на нерест – метать зёрна в тысячелетние наслоения непаханых земель.
2
Река словно заканчивалась, упираясь в высокую глиняную стену.
Вблизи оказалось – бьёт в кручу, вытекая из-за поворота в обратном направлении и совсем другая с виду: извилистая, каменистая, с отлогими берегами.
Синец направил плот в омут под обрывом, отдохнуть.
Неожиданно за шест словно водяной ухватил.
Рычагом Синец поднял со дна сеть и щуку в ней. Переломил рыбине хребет и выпростал добычу.
Берестяные поплавки утянулись обратно в глубину каменными грузилами.
Приткнули плот к берегу. На песчаном мыске утоптали лопухи.
Синец ударил кресалом по кремню. Искры брызнули на растёртый мох. Оставалось раздувать огонь.
А Фимке – чистить рыбину и потрошить.
– Крапивна сеть[3]. Знамо, угра, – сказал Синец.
В лесу взвизгнула собака, долго скулила.
Послушали и решили, что на барсука напоролась, а то и на вепря.
Нажгли углей достаточно.
Через пасть рыбы насквозь до хвоста пропустили острый прут. Переворачивали на жаровне, пока в жабрах не перестало пузыриться.
Ели и удивлялись, отчего собака не чует запаха, не бежит требуху жрать.
А их пегая сука в это время уже висела с распоротым брюхом на ветке берёзы, подвязанная за заднюю лапу.
Кошут[4] кромсал её ржавым ножом, вываливая тушку из шкуры.
3
Голоса плотогонов Кошут давно услыхал.
Пошёл на эти голоса и с высоты глинистой кручи, конечно же, не мог не заметить людей на плоту, сам оставаясь невидимым.
Проследил, как они опоражнивали ставень[5].
Атакованный собакой, не промедлил убить, вовсе не из страха, но лишь по привычке, всё равно как лисицу. Тем более что не заведено было в его народе, да в изобилии зверя, держать собак в помощниках. А кто заводил, у того их волки зимой выманивали и задирали.
Рубище Кошута из мочалы с прорезью для головы было забрызгано свежей кровью.
Лук, связанный из трёх можжевеловых хлыстов, валялся в траве.
Из колчана торчала окровавленная стрела с кремнёвым наконечником. Кошут приторочил собачью тушку к поясу, закинул лук за спину и пошагал к стойбищу.
4
Кошуту от кручи до стойбища напрямик. А чужакам вверх по течению ещё через три колена да один перекат, толкаться и толкаться.
